Давыдка жаловался и в суд, и уважаемым старикам округа, которые нередко улаживали семейные раздоры, — но из этих жалоб ничего не вышло.

— Пьёшь ты, Давыд, и образ человека утратил, как же мы будем приневоливать Хильду, чтобы она жила с тобой? — говорили старики.

— Ну, пусть возьмёт меня к себе, — возражал наивный супруг.

Старики только смеялись.

Оставшись на положении вольной птицы, Давыдка быстро промотал из хозяйства всё, что получше, и остались у него только лошадь, сбруя да бричка.

Года три он промышлял извозом, но, вот, ему стала изменять и его, стареющая с каждым годом, лошадь, та единственная его лошадь, которую он так крепко любил.

Соседи и друзья-извозчики часто ему говорили:

— Давыд, Давыд, береги лошадь. Ты совсем её не кормишь. Смотри — околеет.

— Нишего, — философски-спокойно отвечал Давыдка.

В зимние месяцы лошадь Давыдки походила на какое-то своеобразное животное, только отчасти напоминавшее о лошади. Зимою, за отсутствием дачников, извозчичий промысел падал, кормить лошадь было нечем, и бедное животное худело и ослабевало не по дням, а по часам. Оставались на месте у лошади и хвост, и грива, и голова, и ноги, но грива и хвост лезли, ноги тощали, а на спине и крупе выступали кости, обтянутый кожей с линяющей шерстью. Рёбра также напоминали обручи на бочке.

Иногда Давыдка стягивал живот лошади верёвками, чтобы меньше чувствовала его животина голод, а потом он доводил голодное животное до того, что приходилось подвешивать лошадь на верёвках к потолку сарая. Такой слабой становилась лошадь и даже стоять на ногах не могла.

Как-то в феврале Давыдка сообразил, что лошадь его до весны не доживёт. Сам он, впрочем, не додумался бы до этого, соседи раскрыли ему глаза на печальную действительность.

Пригласил Давыдка сведущего человека, коновала Лампияйнена из деревни Сюккеля. А Лампияйнен посмотрел лошадь в зубы, ощупал её тощие бока и сказал:

— Умрёт!..

— Умрёт? — спросил Давыдка. — Как же это?

— А так, умрёт! Я думаю, тебе лучше поскорей продать её на мясо.

— Кому продашь? Карло не купит? — вспомнил Давыдка о местном мяснике.

— Ха-ха! — рассмеялся Лампияйнен. — Карло лошадиным мясом не торгует.

— А, может быть, торгует? — сомневаясь в своём вопросе, продолжал Давыдка.

— Да что ты глупости-то говоришь? Веди лошадь в Кронштадт, там есть татары, купят…

Повёл Давыдка свою лошадь в Кронштадт и добрался с нею по льду уже до середины залива, вдруг лошадь споткнулась на ухабе, захрипела и околела. Оставил он труп лошади на дороге, а сам дошёл до города, побыл у конского мясника и долго упрашивал последнего пойти на лёд и посмотреть товар. Но скупщик не захотел купить мёртвую лошадь, и Давыдка вернулся домой злым и разочарованным. А за этим разочарованием последовали и некоторые радости жизни, недолгие, впрочем, радости, но всё же Давыдка месяца два пожил в своё удовольствие.

Бросив холодный труп на льду залива, Давыдка сообразил, что ему теперь уже не нужны ни бричка, ни сани, ни сбруя. Заводить новую лошадь он не предполагал: и та, умершая, порядочно ему надоела, требуя ухода и забот о кормлении.

Бричку свою Давыдка продал соседу Мартину за 35 рублей, сани купил кузнец Соломон и заплатил Давыдке 22 рубля, да ещё дал мешок муки, а сбруя разошлась по деревне: кто дугу купил, кто шлею, кто хомут.

Освободился Давыдка от ценных вещей и решил, что ему непременно надо поехать в Выборг. Он очень любил этот город, где у него были приятели.

В Выборге Давыдка прожил недели три, вернулся весёлым и пьяненьким и в тот же вечер угостил своего друга, кузнеца Соломона, хорошим коньяком.

Пили друзья коньяк, а Соломон говорил:

— Нанялся бы ты, Давыдка, ко мне в работники, да и жил бы себе. Жалованье я тебе положу хорошее.

Давыдка усмехнулся и сказал:

— В работники? Плохо ты обо мне думаешь. Слышишь?

Давыдка вынул кошелёк с деньгами и похлопал по нему ладонью: серебряные и медные монеты бряцали внушительно.

— Ни в какие работники я не пойду, — заявил серьёзным тоном Давыдка, — а вот поеду в Петербург, да и скажу Хильде: «У меня есть деньги, давай вместе жить». И сынов возьму на родину…

— Да много ли у тебя денег-то? — смеясь, перебил его Соломон.

— Много ли? Эге! Рублей двадцать пять-тридцать осталось.

— Ха-ха-ха! Да большие ли это деньги? Чу-удак.

Запер Давыдка свою пустую избу и уехал в Петербург.

О своей последней петербургской жизни Давыдка не любил рассказывать даже другу своему, кузнецу Соломону.

Из Петербурга вернулся он домой совсем разбитым и точно постаревшим. Да и было отчего постареть: Хильда не захотела с ним много разговаривать и только сказала:

— Уходи ты от меня, пьяница и мот! Без тебя проживу!..

Дети тоже встретили его не как отца, а как врага. Пропил с горя Давыдка деньги и хотел даже бросится в Неву с Александровского моста, но побоялся умереть и остался жить. Потянуло его в деревню, где всё же можно пожить в своё удовольствие. До Белоострова добрался на остатки денег, а потом километров сорок прошёл до деревни пешком.

Молодёжь посмеивалась над неудачным путешественником, а Давыдка не обижался и, смеясь, хвалился:

— Зато и пожил я в Петербурге… Ух!..

— Говорят, ты в ночлежных домах кутил? — смеялись безусые пойги [2].

— Эге! Там, где веселился Давыдка, туда вас не пустят.

— А, говорят, ты только до Белоострова доехал, да там и остался, — шутили другие.

Давыдка старался всех уверить, что деньги прожил он, именно, в Петербурге, а Белоостров что!

Но так втайне и остались подробности жизни Давыдки в Петербурге.

Для Давыдки началась совсем уже новая жизнь. Хуже всего то, что его точно как-то не стало на свете. Ходит он по знакомым местам, встречает знакомых людей и даже с давнишними своими приятелями хорошие разговоры заводить, а люди эти точно чужие ему стали.

Никто Давыдку не обижал, но так как-то чувствовалось, что между ним и остальными людьми земля провалилась, и стоит Давыдка на одном краю пропасти, а все остальные люди — на другом. Даже и друг его, кузнец Соломон, стал относиться иначе. Работу его оценивал дешевле, нежели прежде, и Давыдка теперь уже не так часто пил кофе со спиртом.

— Скуп ты стал, Соломон, — упрекнёт, бывало, Давыдка приятеля.

— Не скуп, а дела плохи стали — работы нет! — ответит Соломон, а сам спрячет от Давыдки глаза, точно боясь глянуть в лицо приятеля.

— Насчёт платы я ничего, сколько хочешь, плати, а вот… Помнишь, как мы с тобою кофе со спиртом пили? А?

— Кофе со спиртом — вкусная штука! Да только труднее и труднее стало добывать спирт-то.

И Соломон рассказал, как месяц тому назад у него на станции отобрали целую бутылку спирта и тут же на его глазах разбили склянку о рельсы.

— Кто же это? Констебль? [3]

— Ха, констебль? Он со мной и сам не раз пил и водку, и спирт. Начальник станции, этот, молодой-то, строгий очень… Слезаю я с поезда, а у меня корзина в руках. «Что, — говорит, — у тебя тут?». «Мясо», — говорю. И вправду, мяса в Петербурге купил. «А там что, внизу корзины?» — опять спрашивает. Пощупал рукою, перкеля, и достал бутылку, да и разбил… Вот, ведь, что вышло.

Соломон, собственно соврал, будто у него начальник станции разбил бутылку со спиртом. Он был только очевидцем такой печальной истории: бутылку со спиртом отобрали у одного извозчика, а не у кузнеца. У Соломона и во время беседы с Давыдкой был спирт, а если он и скрывал это, то только потому, что относился к другу как-то по-иному.

Скорбно было Давыдке работать у Соломона на новых условиях, но что же было делать? Надо же как-нибудь прожить зиму.

За лето Давыдка не беспокоился. Наедут дачники, займут все комнаты в пансионе, что на горе в берёзовой роще, а тогда и ему найдётся работа.

Каждое лето Давыдка состоял при пансионской кухне нечто вроде кухонного мужика. Работа была лёгкая, а пища… Пища господская, потому что с господского стола всегда что-нибудь останется. Да и так-то при пансионе всегда возможен заработок. Поможет Давыдка извозчику втащить в пансионские сени чемоданы или узлы, глядишь — барин или барыня какая-нибудь и сунет гривенник, а то и пятиалтынный.