Теперь я нисходил в глубь своего ума подобно тому, как человек, неспешно ступая, удаляется по анфиладе залов старинного замка. Впервые за все время я ведал, кто я такой, я знал, что я есть я. То не был один лишь мой ум, поскольку прилагательное «мой» относится только к незначительному фрагменту моей сущности. Это был Я целиком.

Я проник через область «детской» — той искристой энергии, предназначением которой является обеспечивать моральный баланс человека, действуя наподобие «полиции нравов». Когда человеку приходит мысль, что мир полон зла, и появляется соблазн бороться с ним такими же методами, эта энергия начинает стягиваться к поверхности сознания аналогично тому, как стягивались бы к зараженному участку тела белые кровяные тельца. Все это я открывал для себя впервые.

Дальше шло необъятное море безмолвной жизни. Мрак и отсутствие не были больше основными его чертами. По мере углубления я стал различать, что ему присущи смутное свечение и тепло. На этот раз моему проникновению не мешало ничто; не было той зловещей слепой силы, которая выталкивала меня обратно.

И тут до меня стало доходить нечто такое, что словами выразить почти невозможно. В дальнейшем погружении не было смысла. Эти безмолвные глубины содержали жизнь в чистом ее виде, но они же неким образом таили в себе и смерть, конец тела и сознания. То, что на земле мы именуем словом «жизнь», есть слияние тела с чистой жизненной силой, интимная связь живого с неживым. Я говорю «неживым», потому что сказать «материя» будет ошибочным. Вся материя жива постольку, поскольку она бытует. Ключевое слово здесь — «бытие». Никто из живущих не может осмыслить его значение сполна, потому что сам существует внутри его понятийного круга. Но бытие — качество не пассивное. Оно означает вбрасывание из небытия. Само по себе бытие означает крик утверждения. Быть — значит иметь смелость бросать вызов небытию.

Все это, как видно невооруженным глазом, напрямую связано с проблемой языка. Я принужден довольствоваться одним-двумя словами, когда на деле здесь их требуется около пятидесяти. Это не одно и то же, что втолковывать слепому понятие о цвете. Нет человека, который был бы в этом смысле абсолютно незрячим — поверхностное представление о свободе имеют все. Но термин «свобода» имеет столь же много различных оттенков, как и цветовая гамма.

Все это означает, что, попытавшись добраться до «истока» моей жизни, я бы очутился вне пределов существования, поскольку истоков как таковых не существует, они не выделяются из небытия.

Это все была свобода; пьянящее, невыразимое ее ощущение. Я был хозяином своего ума, и первым из числа тех, кого можно в буквальном смысле слова называть сверхчеловеком. Однако мне предстояло расстаться с этими чарующими, ждущими еще своего освоения заповедными просторами, и возвратиться к проблеме, которая привела нас в открытый космос, — в проблеме Земли и паразитов разума. И я с неохотой вновь поднялся к поверхности. Возвратившись, на Райха я взглянул как на постороннего мне человека; и он, я заметил, посмотрел на меня точно таким же образом. Мы оба улыбнулись друг другу, как два актера, только что закончившие репетировать сцену, где играют врагов.

— Ну, что теперь? — спросил я.

— Ты как далеко заплывал? — поинтересовался он.

— Так, умеренно. Слишком далеко не было смысла.

— Какие силы мы можем теперь привлечь?

— Я все еще толком не уверен. Надо бы посоветоваться с остальными.

Мы возвратились в отсек. Пятнадцать наших товарищей уже освободились от паразитов и теперь помогали остальным. Кое-кто из числа новобранцев бился с такой исступленной силой, что мог запросто нанести себе увечье — их можно было сравнить с роженицами, корчащимися в муках на полу. Сдерживать их было делом отнюдь не простым, поскольку сила здесь была бесполезна, она только усилила бы их мучения. Один не переставая кричал: «Поверните корабль, поверните корабль! Оно меня сейчас доконает!» Тварь, внутри него, очевидно, пыталась заставить нас повернуть назад к Земле. Отпустило его через двадцать минут, и был он так истощен, что мгновенно заснул.

К восьми вечера все было кончено. Большинство новобранцев пребывали в таком изумлении, что с трудом могли произносить слова. Они ходили, сраженные эффектом «двойного разоблачения». То, что они не являются сами собой (теми, за кого всегда себя принимали), было им уже известно. Но то, что эти непостижимые глубины, принадлежащие кому-то неведомому, и есть они сами, никак не укладывалось у них в голове. Однако объяснять им все это не было смысла, это замкнуло бы их в границах самосознания. Им надлежало разобраться во всем самим.

При всей неразберихе некоторые из нас имели совершенно ясную голову. Насчет топлива — мы это ясно понимали — можно было теперь не беспокоиться. Наши силы телекинеза, сведенные воедино, могли гнать корабль хоть до самого Плутона со скоростью в тысячу раз большей против теперешней. Но это никак не состыковывалось с нашей задачей. Нам предстояло вновь возвратиться на Землю и решить, каким образом биться с паразитами. Уничтожить Гвамбе и Хазарда не составляло проблемы, но эта мера успеха бы не принесла: паразиты по желанию могли наплодить новых хазардов и гвамбу. Точно также не могли мы поубивать их и их возможных последышей либо устроить им всем «передел» в мозгах. Приходилось принимать игру на условиях паразитов. Все это напоминало партию в шахматы, где люди выступают в роли пешек.

Свой план мы обсуждали до поздней ночи, но так и не прибыли к какому-либо конечному решению. У меня было чувство, что в целом мы находимся не на том пути, который нам нужен. Мы исходим из того, что с паразитами предстоит сражаться так, как это делается на войне, а между тем это было не совсем так...

В три часа ночи меня разбудил Райх. Точнее сказать, разбудил меня его ум — сам-то он находился в соседнем помещении. Мы лежали в темноте и беседовали с помощью телепатии. Райх так и не смыкал глаз; вместо этого он методично, шаг за шагом анализировал весь ход истории с самого начала.

Он сказал:

— Я пытаюсь увязать воедино все, что нам известно об этих созданиях. И знаешь, одна вещь постоянно ставит меня в тупик. Почему они так упорно цепляются за Землю? Если они все равно сидят в уме, то какая им разница, где находиться?

— Ну, наверное, потому что они существуют на уровне сознания, общем для всех людей, — предположил я. — Юнговское «родовое бессознательное»...

— И это не ответ. Для мысли расстояния не существует. С помощью телепатии я могу контактировать с кем-нибудь на Земле так же просто, как сейчас с тобой. Так что и мы по-прежнему представляем из себя часть «родового бессознательного». А раз так, то они и здесь должны себя чувствовать так же уютно, как и на Земле.

— И что же ты думаешь? — спросил я.

— Думаю по-прежнему, что это так или иначе связано с Луной.

— Ты полагаешь, они используют ее как базу?

— Нет. Здесь что-то куда более сложное. Вот ты выслушай меня и скажи, видишь ты в этом какой-нибудь смысл или нет. Давай начнем с того, что там у нас было с Кадатом. Мы знаем, что весь этот шум насчет «Великих Старых» — просто выдумка для отвода глаз. Тогда, получается, нет и реальной связи между паразитами и Кадатом. Они, видимо, использовали его как невероятных размеров подсадную утку, чтобы человек высматривал своих врагов снаружи. Да, возможно, так оно и было. Но и в таком случае, не предлагает ли Кадат определенных намеков на разгадку? Первое, что он, вне всякого сомнения, доказывает, это традиционное исчисление человеческой истории является заблуждение. В соответствии с геологией возраст человека насчитывает около миллиона лет. Но это лишь потому, что нам просто не встречалось более древних по возрасту человеческих останков.

— А самые ранние из них указывают, что миллион лет назад наш предок в своем развитии немногим отличался от обезьяны, — сообразил я.