— Слушай, — говорю, — у тебя ж как-то комнат больше стало. У меня ото всех бесконечных переездов все и свои, и чужие квартиры в голове перепутались, но вот сейчас я вспоминаю, как тут раньше было, так вроде и лестница ваша в подъезде по-другому выглядит, и тут вот мы вроде уже как бы за твои старые пределы вышли, а стен нет. Тут ведь, по-моему, уже Ёлы-Палы жил. Разве не так? Ты что, так финансово окреп, что под себя весь подъезд переделал, а Ёлы-Палы такие откупные предложил, что он за них квартиру с ванной в другом месте купил, что ли?
Посмеиваюсь, значит. А Лева как поскучнел. И Сонька притихла.
— Ну, что-то в таком роде, — отвечает. — На деньги и впрямь грех жаловаться. Тут ты прав — я ремонт всего дома за свои сделал. Так что они на меня чуть не молятся. И Елы-Панину площадь купил без особых проблем. Тогда, собственно, всё и переделал. Только вот покупать не у него пришлось, а у района. Поскольку нет больше Ёлы-Палы. Весь вышел, только нам долго жить передал…
— Допился, что ли? Он же здоров, как бык, был! Или прирезали случайно?
— Да нет. Он с собой покончил…
— Что-о-о? — удивляюсь от души, поскольку как-то не вяжется рефлексический акт самоубийства с каменной психикой нашего собутыльника и собеседника. — Или заболел чем? Да что вы замерли вдруг? Когда случилось-то?
— Понимаешь, — говорит тут Лев, — вся история какая-то мрачная. Мы тут толком в себя до сих пор прийти не можем. Хотя и случилось уже порядком. И не допился он. И здоров был. Ты новый храм Христа Спасителя видел, что на Кропоткинской вместо бассейна строят?
— Да причем тут храм-то?
— Вот, похоже, что именно храм и причем. Давай лучше я тебе толком расскажу. Вот когда ты уехал, как раз тебе вслед разговоры начались, что надо храм этот восстанавливать в знак, так сказать, почтения к духовной истории народа, а выстроенный безбожными коммунистами бассейн, естественно, закрывать и немедленно засыпать под новый фундамент. Людям тогда многим жрать нечего было, а этим козлам неймется опять историю переделывать. И ведь, главное, чем более дурацкая идея, тем скорее под нее всё находится! Так что я тогда нутром почуял, что, скорее всего, действительно восстановят. Ёлы-Палы тоже за всеми этими разговорами следил. У него ведь свой интерес был. Помнишь, мы его когда-то еще просто наугад подначивали. А ведь как в воду глядели! Ну, а тогда я его, естественно, и дальше подначиваю. Смотри, говорю, Ёлы-Палы, в какую ты ловушку попал. Останется всё как есть или, скажем, ты лично против такого начинания выступишь, чтобы место помыва не потерять, — стало быть, поддержишь жидомасонство против неоправославия исключительно в силу своих личных интересов. А если яму засыплют и храм построят, то придется тебе радость от восстановления православных святынь в немытом виде выражать. Куда ни кинь — всюду клин!
Ну, он сначала там всё отшучивался, что пока-де солнце взойдет… но понемногу нервничать стал. Тем более, что власти уже в православной истерике бьются, вот-вот в юродивые подадутся и будут у Бориски хором копеечку просить! И стал Ёлы-Палы в бассейн на помывку как на работу ходить — каждый день. Моется, а заодно выясняет, что и как. В общем, через какое-то время объявляют, что бассейну действительно хана.
Ёлы-Палы в полной тоске глушит и глушит. Я его успокаиваю, что надо или начать в баню ходить — тоже неплохо, тем более, что я рад буду его безвозмездно спонсировать на фоне моего образовавшегося финансового благополучия, или же — опять-таки с моей помощью — ремонт сантехнический, наконец, на самом деле сделать, разом решить и проблемы с соседями, и проблемы с личной гигиеной. Ты знаешь — даже не отшучивается. Раз только сказал, что свои проблемы привык всегда сам решать. И всё грустнеет, даже когда пьет. Но, похоже, всё еще надеется, что как-то всё перерешится, хотя что-то свое явно думает и прикидывает. Но не перерешилось. Прикрыли его кастрюлю. И пара нет. Вот тогда всё и случилось. Буквально в одночасье. Рухнул мир, и Ёлы-Палы с ним вместе…
И главное, я его в тот день встретил. Отвел девку в сад утром — у Соньки какие-то свои дела были, возвращаюсь и чуть не у подъезда с Ёлы-Палы сталкиваюсь. То есть, я сначала даже и не понял, что это он. Да и вообще — картинка загадочная. Дело-то уже осенью было, хотя еще и не холодно. И вот навстречу мне идет фигура, как из фильма про пятидесятые — такой же, понимаешь, костюм в талию и брюки широченные на туфли наезжают. Темный такой, в чуть заметную золотую полоску — ты ведь знаешь, какой у меня на цвета глаз, так поверь — благородства исключительного. И впридачу поверх этой роскоши еще и мягкий габардиновый плащ нараспашку. И тоже — беж оттенка самого изысканного. Рубаха светлая и в тон, и — главное! — галстук! Широкий, темно-темно-красный, с большим узлом, симметрия, чин по чину. И вишневая трость с каким-то серебряным узором сверху донизу. То ли распорядитель похорон, то ли заслуженный артист из МХАТа, то ли профессиональный биллиардист из Парка Горького — в общем, натуральный туз. И всё это на фоне нашего вшивого переулка и припаркованных битых “жигулей”. Но это я тебе всё так, во времени, так сказать, объясняю, а тогда одним взглядом схватил. Карандаш бы хоть в руку, думаю, — так и просится нарисовать. Даже не присматриваюсь, кто такой, а просто любуюсь. Чистый сюр. Или даже, скорее, итальянский неореализм на Старом Арбате. Москва в девять часов. И тут только до меня доходит, что личность мне знакома, но уже и личностью не назовешь — чистый лик, поскольку побрит и причесан. И главное, где он всё это добро хранил столько лет — не иначе как в его раздолбанном шкафу висело под каким-нибудь рваньем, чтобы не заметили. Он уже вплотную ко мне и смотрит прямо перед собой, как не узнает. Я по привычке раскатываюсь. — Привет, Ё… — и осекаюсь: какой там, к черту, Елы-Палы! Министр! И помимо собственной воли даже искательно как-то выговариваю: здравствуйте, Николай! — Первый раз его человеческим именем, да еще и на “вы” назвал! — Куда это вы при таком параде собрались? — А он, не поворачивая головы, только глаза скосил и мягко так, без своего хрипа и прибамбасов,— здравствуйте, — говорит, — Лева. — И добавляет, — как это там? “Моритури салутант”, что ли? Видит, что я осел ослом, поскольку не доходит с непривычки и от общего несоответствия ситуации. Усмехается, негромко пропевает: “Последний парад наступает” — и эффектно удаляется по направлению к Сивцеву Вражку. Занавес. А я стою как дурак, и странно мне всё это, и какое-то дико неприятное чувство внутри, даже не знаю, как объяснить — как с призраком столкнулся. Ну, плечами передернул — отогнал, и в подъезд. Мне надо было ехать выставку развешивать — и так опаздывал. Переоделся и поехал, значит. Естественно, провозился там часов пять — как всегда, что новые времена, что старые, всё равно за мои же деньги ни черта не сделано, а открытие через день. В общем, еду домой злой, как хрен знает кто, и вижу, что у дома народ клубится, “скорая” стоит и две мусоровозки прямо у подъезда приткнуты. Сбор всех частей. Еле в дом пропустили, и то только когда паспорт с пропиской показал — хорошо что при этой сраной демократии без документа из дому страшно выйти, чтобы к тем же мусорам не влететь, особенно с моей броской внешностью… Ну, да речь не об этом. Домой вхожу — там Сонька рыдает, да еще и в обнимку с соседкой — ты ее должен помнить, — той, что всё ремонт пыталась утеять. Вот они уж мне остальное и рассказали, когда я их немного утихомирил — и то цыкнуть как следует пришлось.
В общем, оказалось — это уж и милиция тоже проследила — после того, как мы у подъезда столкнулись, Ёлы-Палы наш — прямым ходом в магазин за вином. Там, естественно, народ уже вовсю толокся, так что когда его узнали, то фурор был полный — каждый высказался. И он отвечал. Только вот что все припомнили: говорил он как-то странновато. То вроде как со мной у подъезда — ну, это я так думаю, а магазинная пьянь по-своему определила: как по радио, говорили, выступал, не сипел и больно умно выражался, а то на обычную свою речь сбивался — как раз сипел и прибаутками сыпал. Понятно, решили, что с бодуна. С бодуна и прикид свой доисторический напялил. Даже без очереди пропустили. Взял он свою бутылку, да не какую-нибудь, а на “Абсолют” его потянуло — такое дело все запомнили, и ушел. А пошел он, как оказалось, не к себе домой, а этажом выше, к тому соседу длинному, что на него всё кляузы насчет самогона катал.
