Но времена теперь изменились. Ежов заявил, что милосердие Енукидзе расслабляюще действует на аппарат и что для приведения последнего в полную боеспособность необходимо устранение Енукидзе. Говорят, Сталин пытался в известной мере защитить Енукидзе, но, очевидно, не сильно, и в результате последний был полностью снят со своих постов. Единственное, в чем ему Сталин помог, это в том, что он не подвергся никаким дополнительным карам, а получил спокойное, хотя и далекое от какого бы то ни было политического влияния, место на Северном Кавказе по управлению домами отдыха и курортами… Близкие к Ежову лица это поведение Сталина пытаются окутать ореолом особого благородства: когда-де это оказалось нужным в интересах партии и страны, Сталин не колебался принести в жертву свои личные чувства… На самом же деле это выглядит совсем иначе: поскольку он превосходно знал об этой стороне деятельности Енукидзе и разрешал ее, постольку поведение Сталина походит скорее на простое предательство…

Более сложным было дело с Горьким. После убийства Кирова Горький пришел в ярость и требовал расправы с террористами. Но как только выяснилось, что этот выстрел хотят использовать политически для полного поворота той линии, которая была намечена в 34-м г. и на которую он сам потратил так много усилий, Горький употребил все свое влияние, чтобы остановить Сталина, отговорить его от вступления на этот путь. Особенной остроты его недовольство достигло во время второго процесса Каменева, когда жизни последнего грозила серьезная опасность.

Все эти усилия остались безрезультатными. Сталин перестал приходить к Горькому, не подходил к телефону на его вызовы. Дошло даже до того, что в "Правде" появилась статья Заславского против Горького — вещь еще накануне перед тем совершенно невозможная. Все, кому ведать надлежит, превосходно знали, что Заславский эту статью написал по прямому поручению Ежова и Стецкого: его вообще теперь часто выбирают для такого рода поручений… Перо — бойкое, а моральных правил — никаких. Горький бунтовался, дошло даже до того, что он потребовал выдачи ему паспорта для выезда за границу. В этом ему было категорически отказано, но до более внушительных мер против него дело не дошло: все-таки Горький это — Горький, с поста его не снимешь, от должности не отставишь…

Все эти меры внутрипартийного террора, следовавшие за первым процессом Каменева-Зиновьева, остались для стороннего наблюдателя совсем неизвестными. Да и в партии на них обратили сравнительно мало внимания. Они проходили за кулисами — для внешнего мира начало 1935 года было периодом настоящей "советской весны". Реформы следовали одна за другой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты и преданность советской власти. Все, кто перед тем поддерживал планы Кирова, теперь приветствовали мероприятия Сталина: эти мероприятия ведь так походили на то, что было необходимой составной частью планов Кирова! Для Горького же примирение советской власти с беспартийной интеллигенцией вообще было затаенной мечтой всей его жизни — оправданием того компромисса с самим собой, который он совершил, вернувшись из Сорренто в Москву.

В этих условиях продолжающийся внутрипартийный террор казался какой-то досадной случайностью, не в меру долго тянувшейся реакцией на выстрел Николаева, но никак не симптомом предстоящей радикальной перемены всего курса партийной политики. Все были уверены, что простая логика последовательно проводимой политики сближения с интеллигенцией неминуемо должна вынудить партийное руководство вернуться на рельсы политики замирения и внутри партии. Вот пусть только у Сталина пройдет эт(R)т острый приступ его болезненной подозрительности! Для этого нужно как можно чаще и настойчивее подчеркивать преданность партии ее теперешнему руководству: при всех удобных и неудобных случаях курить фимиам Сталину лично (что же делать, если у него имеется такая слабость, если только такими лошадиными дозами лести можно успокоить его мнительную натуру). Надо научиться прощать эти мелочи за то большое, что сделал для партии Сталин, проведя ее через критические годы первой пятилетки, и в то же время еще более громко, еще более настойчиво говорить о том, какая огромная перемена теперь совершается, в какой новый период "счастливой жизни" мы вступаем, когда в основу всей политики партии кладется воспитание в массах чувства человеческого достоинства, уважения к человеческой личности, развитие основ "пролетарского гумманизма".

Как наивны мы все были в этих наших надеждах! Оглядываясь назад, сейчас даже трудно понять, как мы могли не заме-чать симптомов, свидетельствовавших о том, что мы движемся и совсем другом направлении, что развитие идет не к установлению замирения внутри партии, а к доведению внутрипартийного террора до его логического завершения: к периоду физического уничтожения всех тех, кто по своему партийному прошлому может стать противником Сталина, кандидатом в его наследники у кормила власти. Сейчас для меня нет никакого сомнения, что именно в этот период, между убийством Кирова и вторым процессом Каменева, Сталин принял свое решение, разработал свой план "реформ", необходимыми составными частями которого является и процесс 16-ти и все те другие процессы, о которых нам предстоит узнать в более или менее близком будущем. Если до убийства Кирова он еще колебался, не зная, каким пу-тем ему пойти, то теперь он решил.

* *

Основным, что определило характер этого решения, были сводки, доказавшие, что действительное настроение подавляющего большинства старых партийных деятелей является резко враждебным к нему, к Сталину.

Процессы и расследования, которые велись после дела Кирова, с несомненностью показали, что партия не примирилась с его, Сталина, единоличной диктатурой, что, несмотря на все парадные заявления, в глубине души старые большевики относятся к нему отрицательно, и это отрицательное отношение не уменьшается, а растет, и что огромное большинство тех, кто сейчас так распинается в своей ему преданности, завтра, при первой перемене политической обстановки, ему изменит.

Это был основной факт, который Сталин установил на основе всех тех материалов, которые были собраны во время расследовании после выстрела Николаева. Надо отдать ему должное: он сумел и найти обоснование этому факту, и сделать из него, несомненно, безбоязненные выводы. Причиной этого отношения, по мнению Сталина, являются самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы против старого режима, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров, непримиримых протестантов. Хотим мы этого или не хотим, наш ум работает в направлении критики всего "существующего, мы всюду ищем прежде всего слабые стороны.

Короче, мы все — не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом скептиков и критиканов ничего прочного построить нельзя, а нам теперь особенно важно думать о прочности постройки советского общества, так как мы идем навстречу большим потрясениям, связанным с неминуемо нам предстоящей войной.

И вывод, который он сделал отсюда, ни в коем случае нельзя назвать робким: если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой. В планах Кирова примирение с беспартийной интеллигенцией, вовлечение беспартийных рабочих и крестьян в общественную и политическую жизнь страны было средством расширения социальной базы власти, средством сближения последней со всеми демократическими слоями населения. В плане Сталина те же мероприятия приобрели совсем иное значение: они должны помочь такой перестройке правящего слоя страны, при которой из его рядов были бы изгнаны все зараженные духом критики и был бы создан новый правящий слой с новой психологией, устремленной на положительное строительство.