<p>
Юрий Бердан. Беженец Федя. Рассказ
— Чудной, однако ж, хвакт, — сказал Федя, выцеживая в хрустальный стаканчик последние капли водки из литровой бутылки “Абсолюта”. — Я, хошь знать, явреев очень даже стал уважать. И этот твой абс… ебс. мать его тудыть в хомут, я тоже глубоко зауважал. Не хуже сахарной самогонки, зараза. У тебя в хате водяра ишо есть, а, прохвессор?
Рабинович кивнул седой головой, изумленно прокашлялся и пошёл в кухню за следующей бутылкой: это ж надо уметь — выдуть за вечер литр водки и ещё ворочать языком!
— Не давай ему боле, — баба Глаша перехватила бутыль из рук профессора, — а то он, идиёт, нахлещется и будить фулиганить. Рази он понимает культурность, конячий выпердок…
— М-мать… — обиделся Федя и смачно рыгнул, — не позорь трр-удящего ч-чилэка перед прохвессором…
Он помолчал, что-то соображая, потом мотнул головой и завопил надрывным фальцетом:
— Хочь ты и мать мне — всё одно н-не п-позволю, старая с-сука!…
Прибью, з-зараза!…
И Федя с размаху трахнул кулаком по салатнице, отчего треск и звон заполонили чинный кондоминимум в весьма и весьма приличном районе Лос-Анджелеса, а ошметки помидоров красным фейерверком разлетелись по гостиной.
Вызревала дикая, совершенно сюрреалистическая для данной семьи, квартиры, образа жизни и мировоззрения ситуация, впрочем, похоже, вполне ординарная для большинства находящихся за столом, поскольку никто и глазом не повел, только Лена, жена Рабиновича, сидевшая с самого начала раута почти неподвижно с бледным одеревяневшим лицом, поднялась, сжала ладонями виски и, не сказав ни слова, вышла из комнаты.
— Болезненная женчина, — произнесла тетя Фрося полусочувственно-полупрезрительно, провожая удаляющееся Ленино тело пристальным аналитическим взглядом.
А не пивший сегодня водку “Абсолют” и вообще абсолютно непьющий Витя со значением вздохнул:
— Интеллигенция… Живут без физического усилия.
Федя моментально утих и принялся без помех отвинчивать бутылочную пробку. Без сомнения, он брал публику “на испуг”, чтобы от него отвязались.
Какая связь между широко известным в своем узком профессиональном кругу, что не так уж мало, автором дюжины патентов, трёх монографий, переведенных на пять языков, около сотни научных работ, опубликованных в журналах семнадцати стран, незаменимым сотрудником исследовательского отдела крупной международной корпорации, любителем Гайдна, Мендельсона и Шнитке, утонченным ценителем раннего авангарда и постимпрессионизма, большим почитателем русской поэзии Серебряного века и т.д. и т.п. мистером Рабиновичем, живущим в Америке вот уже скоро двадцать четыре года, и недавним колхозным конюхом, бобылём-выпивохой Федей из села Стародырьево Белгородской области?
Возможно, не столь прямая, как знаменитый фривей между городом Нью-Йорком и штатом Флорида, но в изрядной степени непосредственная.
В течение двадцати лет в американской жизни семьи Рабиновичей, если иметь в виду чисто бытовой аспект, особенных всплесков не наблюдалось. Ползли потихоньку вверх, работали, обрастали знакомствами, связями, тривиальными проблемами, всяческим мелким и крупным барахлом, штучным, переносным, движущимся и недвижимым имуществом. Сын закончил престижный университет, женился, родилась внучка… Не было особой головной боли и с родственниками. Брат Рабиновича, иммигрировавший через пять лет после него, выбился в средней руки бизнесмены, обитал в небольшом городишке в Пенсильвании, и они общались в основном телефонным способом. Из других родственников имелась только младшая сестра жены, жившая в большом российском городе, в котором Рабиновичи родились, выросли, выучились, поженились, обзавелись сыном и откуда в разгар боевых действий с государством-монстром и драпанули в вожделенно-загадочную Америку — к счастью, без каких-либо материальных для себя потерь в “живой силе”. Когда они мучительно, на нервном срыве, как и большинство их “подельников” по дальней дороге, выбирались в эмиграцию, она, хоть и жила в двух кварталах от них и работала незаметной учительницей в затрапезной школе, прекратила с ними на всякий случай все отношения, в том числе и с родной своей матерью, уезжавшей в одном “пакете” с Рабиновичами, попросив не “контачить” с ней. Не пришла она и попрощаться и позвонила только раз, от чего Лена, обожавшая племянника, жуть как переживала, поплакивала в промежутках между отъездными упаковочно-сортировочными делами и украдкой бегала пообщаться с малышом через штакетную ограду детского садика. Впрочем, мебель, одежду, посуду, разную домашнюю утварь и остатки денег, что составляло по тогдашним советским житейским меркам нешуточную ценность, сестра благосклонно приняла, бесцветным голосом без малейших интонаций попросив по телефону (это и был тот единственный звонок) подвезти всё и быстренько забросить в ее квартиру, когда она будет на работе (ключи под ковриком). Что и было незамедлительно Рабиновичем исполнено.
Глупо было обижаться, винить и упрекать: такие в те странноватые времена были нравы и правила игры, такая звучала музыка, и таким манером под нее танцевали на громадном куске планеты, называемом тогда Советским Союзом.
Первые посылки для сестры, правда, на адрес друзей-отказников, были отправлены Леной еще из Италии, а потом это стало ее регулярным, почти ежемесячным занятием, благо Рабинович с первых же дней в Америке устроился прочно. С началом перестройки пошли открытым текстом письма-звонки-заказы-оказии, но до поры до времени всё текло в устоявшемся русле обычных житейских событий, правда, при излишне, как казалось Рабиновичу, эмоциональной, с некоторым болезненным оттенком Лениной реакции на них: племянник закончил школу, племянник поступил в техникум, племянник собрался жениться (очень милая русская девочка из надежной умеренно пьющей семьи), у племянника родился сын — и сразу же вслед взъерошенная метушня, телефонные переговоры, внеочередные денежные передачи и посылки с вычурным молодежным шмотьем немыслимых фасонов-расцветок (спецодежда психопатов — посмеивался Рабинович), электронной аппаратурой, шикарным свадебным набором, дорогим, насколько только можно было выискать, комплектом для новорожденного…
Иногда — очень редко, за всё время, возможно, раза два, Рабинович — под давлением копившегося годами раздражения говорил жене: “Относись спокойней, не сходи с ума, у тебя, в конце концов, есть своя семья…”. На что та отвечала неприязненно: “Тебе это не понять, ты толстокожий, это мои близкие, мальчик вырос без отца… и без меня. И вообще — не вмешивайся”. Но, в общем-то, это была не слишком обременительная, побочная деталь их жизни, которая цепляла Рабиновича лишь эпизодически. А деньги, затраты… Черт с ними — неизбежный налог на жизнь.
