— Да без разницы. Что у вас на десерт? Людоедство?..
— Мы почти закончили, — успокаивал он.
Иногда мне казалось, что видения более реальны, чем жизнь. Идиотские вопросы то и дело норовили слететь с языка. Почему домашних ящерок возят в клетке на поводке, они же совершенно безобидны? Зато цепные крысы разгуливают во внутренних покоях свободно, хоть и норовят при случае тяпнуть за палец? Пока у меня хватало сил не задавать вопросов вслух, но это всерьез беспокоило.
А однажды я пережил жутчайший приступ эксгибиционизма: стоя перед зеркалом, снял собственное лицо и долго, с пристрастием разглядывал ничем не примечательную голую кожу.
Суть выборки в том, чтобы свести человека с ума? Но к чему? Зачем нужен городу сумасшедший историк?
Я все больше склонялся к тому, что пройти выборку невозможно в принципе, и боялся даже представить, как выглядит, по мнению Министерства, лечение от той дряни, которой они же сами меня и заразили.
И вдруг все закончилось. Док пожал мне ладонь, сказал, что результаты мне сообщат, и отпустил.
Но я по-прежнему видел сны. То потаенное, стыдное, иррациональное, что вытащила из меня выборка, осталось со мной.
На работе, сортируя артефакты, свидетельствующие о неуклонном движении Города вниз, подальше от адской заразы, я размышлял, чем все это может кончиться, когда, наконец, мне доставили давно запрошенный фолиант.
Я открыл тисненый, массивный том одного из первых изданий Конвенции, нашел нужную страницу и застонал от разочарования.
Последний, возможно, посмертный розыгрыш Рэма был ниже всякой критики. Пресловутая поправка № 37 предлагала вместо принудительного лечения уйти за черту добровольно.
И совсем уж некстати меня вызвал шеф.
— Ты вот что, — сказал он. — Когда все закончится, бери-ка отпуск и махни к Черному пляжу, я с путевкой похлопочу. Отдохнуть тебе надо, вот что. А пока… — шеф взмахнул конвертом с выпуклой министерской печатью.
— «Ни-за-чот», — с огорчением процитировал он. — Как же ты так, Константин, а? Что мне прикажешь с этим делать? Агрессия… неадекватные реакции… ложная память. «Лечить нельзя за черту» — прямо так и написано.
— Без запятой, — сказал я.
— Сейчас проставим, — оживился шеф. — Ты не волнуйся, многие через это проходят… а слухи, что мол, импотенция там после этого, облысение — так это ерунда.
— Босс, — сказал я, — вы что? Меня им отдаете? так просто?
— Звонил твой куратор. Док говорит, у тебя будто мина замедленного действия внутри — не знаешь, когда рванет. Очень, говорит, интересный материал, — он нажал кнопку, что-то тихо произнес в коммуникатор.
В дверь постучали. На пороге деликатно переминались два министерских копа.
— Идите, Ким, — официально сказал мне шеф.
Меня сдавали. Запросто, чтобы не нарушать бюрократический оборот между ведомствами.
— Но босс, — сказал я, — а как же корпоративная солидарность? Мы же мусоргщики, мы должны держаться вместе, разве нет? — я вскочил.
Копы напряглись. Шеф вздохнул, кивнул полицейским:
— Подождите за дверью.
— Костя, — мягко сказал он, и стальное лицо его побелело. Он выкидывал этот фокус в ответственные моменты общих собраний, чтоб подчеркнуть значимость того, что сейчас скажет. — Я же тебя не в расход отправляю. Надо подлечиться. Знаешь, такая зараза, она будто сверху спускается, с самых адовых высот: вопросы в голове крутятся, странности всякие…
— Но я же историк! У меня работа вопросы задавать. Почему информации нет по прошлым векам? Только с момента, когда Город ушел под землю? Что там на самом деле? — и я показал наверх большим пальцем. За этот жест любой падре лишил бы меня благословения минимум на год.
— Ничего, — отрезал шеф. — Зараза там! И мировое море. Прав док — пора тебя брать!
Копы появились вновь и встали у меня за спиной. И пусть. Это ж не больно, наверное: раз — и никаких новых вопросов. Я поднялся, смирившись с неизбежным. Зато как обрадуется Эльза билетам на Черный пляж.
Я кивнул шефу и объявил:
— Требую права на поправку тридцать семь, — и сам оторопел от того, что сказал.
— Киииим, — простонал шеф. — Ну что за глупости?!
— А тоните вы все в мировом море, — ответил я.
Шеф выдержал паузу. Молча проставил в министерском письме запятую.
— «Лечить нельзя, за черту» — прочитал он. — К исполнению.
Я сдернул лицо и засмеялся. Никогда не думал, что разорвать клубок проблем можно так просто.
…Двое полицейских вели меня по городу. Я раскланивался с прохожими. Люди шарахались, я не мог понять почему, пока не вспомнил, что теперь — бол.
Мы долго шли, стражи ругались, поминая все верхние и высочайшие пределы ада, отгоняли безлицых нищих и всерьез уговаривали меня оступиться и поломать шею прямо тут, чтоб не доставлять им лишних хлопот.
Переход. Старинный, колесный лифт. Несколько пролетов наверх. Массивные ворота, еще одни. Городская окраина, отребья верхних ярусов. Бедолаги-копы, сколько хлопот им из-за меня. Последняя дверь. Стражи остались на пороге. Мне хотелось сказать им на прощанье что-то хорошее и важное, но я ничего не придумал.
Один из них сунул мне что-то в руку и толкнул вперед. Ворота скрипуче закрылись. Добряк-коп отдал мне фонарик. Я включил его и похромал вперед.
Тропа была крутой и узкой, падать некуда. Зато запросто можно застрять. Как тот предатель, которого, по легенде, бросили на хищной скале, чтобы плоть его поглощали мхи, а кости дробили камни.
Я полз узкими лабиринтами, где на стенах светился мох, взбирался по отвесным камням. Не подозревая до этой минуты, что и тут, выше самых старых, давно заброшенных городских кварталов, есть жизнь. Я встречал существ, странных и некрасивых, и, отворачиваясь по привычке, вспоминал, что сам теперь такой же. Многие делали один и тот же жест: складывая пальцы в щепоть, будто сеяли споры на камень. Древний культ солепоклонников, о котором я только читал. Как-то раз я ответил им тем же, включив фонарь. Они поднесли мне чашу с солоноватой похлебкой.
Они оказались дружелюбны, хотя их лица затмили б министерские кошмары. Я знал, что мог бы остаться, но какая-то сила гнала меня выше.
Страх? Сумасшествие? Может быть. Но было что-то еще. Пока я поднимался, следуя перекрытиями старых уровней, остерегаясь боковых коридоров, где мерцали синим плотоядные мхи, я думал об этом. Увидеть мировое море, вдохнуть ядовитый воздух. Когда тропу преграждали камни, я шел в обход. Брел, полз, карабкался себе на погибель.
Зачем я поверил Рэму? Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем… Черный пляж, Эльза, душевное равновесие и прочие ништяки — всего-то в обмен на беспокойный кусочек рассудка.
Я успел выяснить, как это делается: несколько инъекций, гипнотерапия, криптосауна со спорами белой плесени (порох забвения, если по-простому) — и новая жизнь, полная удовольствий. Что за нездешняя сила дернула меня за язык, заставив презреть очевидное?
Любопытство.
Когда я услышал внутри себя это слово, то, не сдержавшись, рассмеялся. Смех гулко отразился от стен. Ты всегда остаешься чертовым историком, Кот, это тебя и погубит, сказал мне Рэм когда-то давно. Не в этой жизни. Мы сидели на берегу океана, потягивали ром, ветер был ласков и свеж… Я понял, что брежу. Какой океан? И разве бывает другой ветер, кроме искусственных бризов в санитарных тоннелях? Рэм не мог мне это сказать.
Какой изощренный способ самоубийства. Ведь мог бы устроиться проще, остановившись в одной из пещер, где копошились кошмарные дети с огромными головами. И можно не сомневаться, что их камни нашли бы применение. Тюк — и нет психа-историка. Я вспомнил, как женщина, судя по оборванному подолу, именно женщина — ее лицо было укрыто тряпкой, одни глаза, схватила ребенка в охапку, прижала голову к животу, чтоб он не смотрел на меня, и, не спуская блестящего взгляда, сделала рукой сложный жест — то ли ограждая меня, то ли благословляя.
