Жена старика так и не выпустила из рук посудное полотенце, хотя в маленькой кабине машины для отдыха не могло поместиться много посуды. Там было еще теснее, чем я воображал, потолок такой низкий, что, мне пришлось наклониться, и комнатка такая узкая, что камеру мне пришлось тесно прижать к себе, чтобы не задеть объективом сиденье. Жарко там было, как в печке, хотя шел только десятый час утра.
Айзен я положил на кухонный столик, скрытым объективом кверху. Если эта штука может действовать везде, то должна сработать и здесь. Миссис Эмблер некуда отойти, так что она все время будет в пределах видимости. Мне тоже некуда было деваться, но – ты уж прости, Рамирез, – кое-что живой фотограф все-таки может сделать лучше запрограммированного прибора, например, не попадать на снимки.
– Вот наша кухня, – сказала миссис Эмблер, свертывая полотенце и засовывая его в пластмассовое кольцо под раковиной. Полотенце висело вышивкой кверху. Оказалось, там не петух изображен, а пудель в шляпке, с корзинкой в лапах. Внизу было вышито: «За покупками ходи в среду».
– Видите, у нас тут двойной слив с ручным насосом. Холодильник электрический, объем 4 кубических фута. А сзади место для обеда. Стол складывается и входит в заднюю стенку, когда мы опускаем кровать. А вот и наша ванная.
Она была не лучше мужа. Чтобы положить конец этой заученной болтовне, я прервал ее вопросом:
– Давно у вас эта машина? – Иногда удается заставить людей говорить не о том, о чем они собирались, и тогда, если повезет, у них может появиться естественное выражение лица.
– Девятнадцать лет, – отвечала она, подняв крышку химического унитаза. – Мы купили ее в 2011 году. Я-то покупать не хотела – мне было жалко продавать свой дом и пускаться бродяжничать, как какие-то хиппи, но Джейк так решил, а теперь я ни за что бы не отдала ее. Душ работает от сорокагаллонного бака, и вода подается под давлением. – Она сделала шаг назад, так что я смог оглядеть душевую кабинку, такую узенькую, что мыло там некуда было уронить. Я сделал несколько снимков видеокамерой, как полагалось.
– И вы тут все время живете? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос не выдал, насколько невозможным это представляется мне. Рамирез сказала, что они родом из Миннесоты. Я подумал, что, может, у них там есть дом, а ездят они только часть года.
– Джейк говорит, что наш дом – это широкий простор, – сказала она. Я уже не пытался сфотографировать ее, но сделал несколько хороших снимков для газет: разные детали – надпись «Пилот» перед водительским сиденьем, вязаный квадратный коврик на явно неудобном диванчике, на задних окошках ряд солонок и перечниц в виде индейских ребятишек, черных глиняных собачек и снопов пшеницы.
– Иногда мы живем в прерии, а иногда – на морском берегу. – Она подошла к раковине, накачала ручным насосиком чашки две воды в крошечную кастрюльку и поставила ее на двухконфорочную плитку. Потом взяла две ярко-голубые пластмассовые чашки с цветастыми блюдечками и баночку растворимого кофе, положила в чашки по пол-ложечки. – В прошлом году мы ездили в горы штата Колорадо. Там можно снять домик на озере или в пустыне. А когда нам надоедает, мы просто пускаемся снова в путь. Ах, сколько мы всего повидали!
Я ей не поверил. Колорадо одним из первых запретил движение по дорогам машин для отдыха, еще до трудностей с горючим и до строительства много-рядных шоссе. Сначала запретили ездить в этих фургонах через перевалы, потом изгнали их из национальных парков, а когда я уехал из Колорадо, их не пускали уже и на внутренние шоссе штата.
Рамирез сказала, что теперь машины для отдыха совершенно не допускаются на дороги в сорока семи штатах. В число их входит и Нью-Мексико. В Юте много ограничений, а во всех западных штатах ездить на этих машинах не разрешается днем. Если Эмблеры что и видели – конечно, уж не в Колорадо, – то лишь в темноте или мчась со скоростью шестьдесят миль в час, чтобы перехитрить дорожные фотокамеры, по какой-нибудь многорядной трассе, где не было патруля. А это мало похоже на вольные странствия, о которых они рассказывают.
Вода закипела. Миссис Эмблер налила ее в чашки, разбрызгав немного на голубые блюдца, и вытерла капли полотенцем.
– Сюда мы приехали из-за снега. В Колорадо так рано наступает зима.
– Я знаю, – сказал я. Тогда снег был в два фута толщиной – в середине сентября! Никто еще не сменил шины на снеговые. Листья на осинах еще не покраснели, а ветки кое-где обломились, не выдержав тяжести снега. На носу у Кэти оставался летний загар.
– А сейчас вы откуда приехали?
– Из Глоуба. – Она открыла дверцу и крикнула мужу: – Джейк! Кофе! – Чашки она перенесла на стол, который мог превращаться в кровать. – К нему можно приставить боковые створки, и тогда за ним поместятся шесть человек, – сказала она.
Я сел за стол так, чтобы она оказалась напротив айзенштадта. Задние окошечки были открыты, сквозь них пробивался солнечный свет. Было уже довольно жарко. Миссис Эмблер встала коленками на обтянутую клетчатой материей диванную подушку и осторожно, чтобы не уронить солонки и пепельницы, опустила мягкую матерчатую шторку.
За глиняные снопики было засунуто несколько фотографий. Я взял одну посмотреть. Фото было квадратное, снято полароидом, еще в то время, когда тоненький позитив надо было наклеивать на плотную картонку. Супруги стояли с уже знакомой мне дружелюбно-непроницаемой фотоулыбкой перед какой-то оранжевой скалой. Может быть, в Большом Каньоне? Или в заповеднике Зайон? Или в Памятной долине? На полароидных снимках четкость всегда уступала цвету. На руках у миссис Эмблер было что-то желтое, вроде кошки. Но нет, это была собачка.
– Это мы с Джейком у Чертовой Башни, – сказала она, взяв у меня из рук карточку. – И Тако. Здесь ее плохо видно. Очень умная была собачка. Чихуахуа. – Она вернула мне фото, порылась за солонками. – Таких милых собачек поискать. Вот здесь она гораздо лучше вышла.
Снимок, который она подала мне, был значительно лучше – на матовой бумаге, сделан хорошим аппаратом. Миссис Эмблер держала чихуахуа на руках, стоя перед своим фургоном.
– Когда мы ехали, она всегда сидела на ручке сиденья у Джейка и, когда впереди оказывался красный свет, смотрела на него, а когда он сменялся зеленым, взлаивала, словно напоминала, что надо двигаться. Чудесная была собачка.
Передо мной были широкие заостренные уши, глаза навыкате и крысиный нос. Собаки никогда не получаются на фото. Десятки раз я снимал их, и всегда получались календарные картинки. Настоящей собаки не видно, совсем не видно. Может быть, дело в отсутствии лицевых мышц? Собаки не умеют улыбаться, что бы ни говорили их владельцы. На снимках людей видно, как меняется человек с годами. А у собаки всегда одно и то же выражение, закрепленное воспитанием, для каждой породы свое: ищейка – мрачная, колли – бодрая, дворняга – озорная. А все прочее – выдумки любящего хозяина, готового утверждать, что не различающая цветов чихуахуа с мозгом величиной с фасолинку замечает перемену цвета в светофоре. Впрочем, моя теория ничего не стоит, разумеется. Кошки тоже не улыбаются, у них тоже нет лицевых мышц, но их можно фотографировать. Снимки великолепно отражают кошачьи самодовольство, хитрость, презрение. Может быть, фотографу не удается «схватить» то единственное, что выражают собаки, – любовь.
Я все смотрел на фото.
– Славная была, видно, собачка, – сказал я наконец, возвращая снимок хозяйке. – Должно быть, совсем маленькая?
– Я могла носить Тако в кармане. Это не мы назвали ее Тако, а один человек в Калифорнии, ее первый хозяин, – сказала она, словно и сама понимала, что разглядеть собачку на фото не удается, и думала, что, если бы это она дала ей имя, получилось бы по-другому: и имя, и собачка стали бы более настоящими. Словно в имени могло содержаться то, что не получалось на фотографии: все поведение собачки и то, что она значила для своей хозяйки.
Увы, имена ничего об этом не говорят. Я ведь сам дал имя своему Аберфану. Помощник ветеринара, услышав это имя, впечатал в компьютер «Абрахам».