Мы никогда не говорили о той истории.

Через неделю я встретил его родителей на улице. На тете Мэгги был короткий жакет с воротником из лисицы. Дядя надел двубортный пиджак. Увидев меня, он очень смутился. Джеки накупил цветов и золотое распятие для Патрисии Финниан, а как-то вечером я видел их в «Студебеккере», она обнимала его за шею. Джеки смотрел вперед, хотя Патрисия была лет на пять его старше. Он подарил новые столы для игр приюту, где жили отсталые дети. Деньги разошлись быстро. Не знаю, кому он сбыл камни. Точно не Яворски или кому-то еще, кто знал нашу семью или мог нас известить.

Про «осквернение» гробницы писали в «Чикаго Америкэн». Королеву звали Магда, как мою тетю. Но к тому времени Джеки уже отправился в учебку.

Он вернулся после Рождества.

Я хорошо следил за машиной. Джеки сказал, что я могу брать ее в любое время, но я садился за руль лишь по воскресеньям, чтобы покатать Нору Финниан. Потом я парковал «Студебеккер» перед домом, мыл и натирал воском. Подтягивались соседские ребята. Пэт и Томми Кэрни, Луи и Герман Козык — Герман к тому времени уже был женат. Это была хорошая машина. Я считал ее почти своей.

Отец получил хороший заказ и решил, что меня нужно отправить в колледж. Для начала он устроил меня клерком в банк, в этом ему помог мистер Кохацки, который застраивал кварталы на месте отеля «Уандерленд». У меня было всего два костюма на неделю, и, чтобы как-то разнообразить мой гардероб, Карина, сестра Джеки, соорудила рубашку из лоскутов, оставшихся на курсах кройки и шитья, которые она посещала. Получилась красная рубашка с синим воротником. Карина подарила мне ее за неделю до того, как из Форт-Леонард-Вуд, штат Миссури, вернулся ненадолго Джеки. Дядя и тетя собирались устроить праздничный ужин перед его отъездом (ввиду того что Джеки говорил по-немецки, по-венгерски и немного по-русски и по-польски — умный он все-таки был парень! — его направляли на Восточный фронт). Поэтому я решил привести себя в порядок, сходил в парикмахерскую, чисто побрился и подстригся аж на три доллара.

Когда я пришел домой, мама пила кофе с тетей Магдой.

Та вдруг уронила чашку и закричала, а мама посмотрела на меня так, словно сейчас даст затрещину.

Тетя убежала к себе, на второй этаж.

— Какого черта? — от неожиданности я выругался в присутствии матери.

— Я что, дурака вырастила? — закричала она на меня. — Ты чего вздумал стричься перед отъездом кузена на фронт?!

Она трижды плюнула на пол, как делала бабуля, когда кто-то садился за угол стола или птица билась в окно.

— Ты что, не знаешь, что это ужасная примета, хуже не придумаешь?

Она приказала мне отправиться к парикмахеру, собрать свои волосы и сжечь их; я пообещал, но боже милостивый, кто станет такое делать? Я сидел на крыльце, пока со стороны Шеффилд-авеню не показался Джеки с вещмешком на плече. Он сильно вытянулся. Выглядел очень взрослым, хотя ему было семнадцать, как и мне. Я почувствовал себя его младшим братом.

— Там расслабиться не дают, — сказал он, закатав рукав, чтобы я увидел бицепс: как будто под кожу яблоко запихнули.

Он расцеловал меня в обе щеки.

— Приведешь сегодня Нору? — спросил Джеки.

Из писем он знал, что я встречаюсь с Норой. Тут на улицу выбежала тетя Мэгги — она успела отвесить мне взгляд, от которого и молоко бы скисло.

Тем вечером реб Яворски напился и поднимал тосты за Джеки и других новобранцев, говорил, что они, как Маккавеи, спасают его народ и всех хороших людей. Нас навестили соседи со всего района — они входили и выходили, в конце концов, моя мать просто сгребла в охапку газеты, которыми застилала линолеум, чтобы не пачкался, и села за пианино. Она играла и старые произведения, вроде Шопена и вальсов, и новые песни, про девушек, которые ждали парней, что не вернулись домой, или парней, что все-таки вернулись. Пришла и Нора, как только освободилась — она работала в парфюмерном магазине.

Тогда это и случилось. Почти сразу после ее прихода.

Да, мы выпили чуточку вина. Джеки сказал, что уже привык к вину. В армии пивом поили бесплатно. Я тоже не был пьян. Нора была ирландкой, но Джеки расцеловал ее по нашему обычаю, в обе щеки.

— Позаботься о моем брате, пока я не вернусь, — сказал он. И кивнул Джоани, которая тогда училась в шестом классе, но явилась на ужин на высоких каблуках. — Маленькая Джоани, — сказал он.

— Тебе так идет форма, — сказала Нора.

Я жутко ревновал.

Черные волосы Норы были пострижены очень коротко по тогдашней моде, а ее глаза, как бывает у некоторых ирландцев, походили на взбаламученный после грозы пруд. Мама злилась, что меня зациклило на ирландках, но при виде этих глаз она таяла. У Джоани — такие же глаза.

Нора — теперь сестра Мэри Доминик, она удалилась от мирской жизни в бенедиктинский монастырь. Она могла быть и сестрой Элеанор Финниан, но не захотела. Видеться ей разрешается только с сестрами, отцом и матерью, и то раз в полгода, через зарешеченное окно. Нора ушла в монастырь в восемнадцать лет, той же весной. Но тогда, на ужине, она была просто красивой девушкой, любила смеяться и танцевать — такая же, как и четыре ее сестры. Их отец, Финниан-старший, не на шутку опасался, что не сможет выдать ее замуж, столько было в нашем пригороде Финниановых дочек. Никогда я не слышал от нее странных слов, ни до ни после того вечера. Лишь через несколько лет, когда мы вместе со всей семьей Финнианов присутствовали на ее пострижении и я увидел ее невестой Иисуса в чудном свадебном платье — она смотрела на меня, не на сестер, а на меня. Взгляд был такой, что мне показалась, будто она взяла меня двумя пальцами за кожу под подбородком и крепко ущипнула.

Я понял, что она помнила тот вечер.

Она помнила, что с ней что-то произошло. Это ее напугало — представьте, что кто-то стучится вам в ребра изнутри, и это не ваше сердце. На своем постриге Нора без слов дала мне это понять.

Я уверен, что сама Нора не знала, что за слова слетели с ее губ, но она видела наши с Джеки лица и нашу реакцию. Видимо, у нее осталось только ощущение, как статическое электричество, которое чувствуешь кожей перед грозой. Просто те слова были произнесены не ее голосом. У Норы голос был звонкий, как смех, — казалось, она тебя дразнит или флиртует. А в тот момент ее голос стал медленным и мертвым, будто доносился из других времен, из далекого прошлого.

Я точно знаю, что из-за этого она и ушла в монастырь. Ее мать, наверное, даже гордилась: вырастить монахиню — это почти как вырастить священника, на ступень ниже. Но если бы не то происшествие на вечеринке, у Норы сейчас был бы муж и выводок детей. Нора не была бледной богомолкой, она была рождена для радостей и проказ. Кэтлин более религиозна. Да и Джоани, моя жена, ей не уступала. Но произошло что-то, чему Нора не смогла бы подобрать названия — как и мы сами. И если она знает хотя бы половину того, что я знаю сейчас, то, должно быть, просыпается на своей железной кровати в ледяном поту и молит милостивого Господа о защите.

Я часто думаю о том, как она там, одна, и молюсь, чтобы она не узнала того, что знаю я. Надеюсь, у нее сохранилось просто смутное ощущение, как воспоминания ребенка о прабабушке, умершей много поколений назад. Нора не заслуживает такого груза. Да никто не заслуживает. А она была хорошей девочкой.

Все началось, когда Джеки выудил из кармана крохотный крестик, вырезанный из древесины яблони. Я уже говорил, он еще до армии наловчился вырезать своим ножиком довольно сложные вещи, а потом коротал время за резьбой и в казарме учебного лагеря. Его карманы были набиты безделушками: тиграми и цепями из единого куска дерева, маленькими ковбоями на лошадях, которых он дарил малышам в квартале, деревцами. Тете Мэгги он прислал чашку и чайник. Ему это давалось просто и естественно. Он резал так же непринужденно, как я или вы сдаете колоду карт. То, что для Норы он вытащил крест, а не цветок или звезду, было простым совпадением. Мы знали, что Нора скоро станет такой же необузданной, как и Патрисия. По крайней мере, я на это надеялся. Я надеялся, что мне достанется нечто большее, чем поцелуй. Может, и Джеки на что-то надеялся. Девушки тогда были очень снисходительны к парням, которые, возможно, отправлялись на верную смерть. И тем не менее в руках у Джеки оказался крест с разными завитушками и даже маленьким, грубым подобием тела Христова.