И снова он спускался по витой каменной лестнице в невероятно глубокое подземелье – темное и сырое. Снова уверенно шагал извилистыми, запутанными ходами, неизвестно как выбирая дорогу. Но он ни разу не ошибся – на то оно и сновидение, чтобы любые чудеса случались как обыденность.

Каждую ночь Самаэль отворял низенькие, тесные двери, едва протискиваясь внутрь помещения, бывшего когда-то основанием башни. И встречался с ней...

С матерью. Страшный крик разрывал черноту ночи, и верные телохранители багара, с факелами, с обнаженными мечами, вбегали в спальню своего повелителя. Молчаливый – огромный, мускулистый – сидел в постели, ловя воздух широко открытым ртом. По смуглой, изумительной его коже струйками стекал пот, засыхая шелковистой корочкой соли и оставляя после себя белые дорожки.

В последнее время багара настолько точно могли определить время, когда понадобятся своему урмай-гохону, что даже не ложились спать вплоть до этого часа. Заранее вызванный лекарь уже грел на огне молоко с отваром маковых головок для укрепления сна.

Между собой воины поговаривали, что хорошая женщина – ласковая и страстная – быстро успокоила бы сон и явь урмай-гохона. Но вот беда, он был равнодушен к ним. Самые прекрасные пленницы доставались, по обычаю, Самаэлю. И он проделывал с ними все то, к чему обязывало его положение. Но едва рассвет окрашивал розовым светом стены спальни урмай-гохона, растерзанную женщину выбрасывали оттуда, с тем чтобы больше никогда о ней не вспоминать. Многие умирали после ночи, проведенной с Самаэлем. Некоторые выживали, хоть и оставались калеками – и физически, и духовно.

Бывали и такие, кто мечтал о второй, и третьей, и многих других встречах с повелителем. Но никого из них Молчаливый больше никогда не пускал на порог.

Безумные ночи не помогали ему. Прекрасное лицо, заключенное в темницу уродливого, отвратительного тела, которое могло принадлежать скорее зверю, в каждом сне являлось Самаэлю.

– Агатияр, она возвращается!

– Рад слышать, – прогудел визирь из-под завала бумаг.

– Агатияр! Как ты можешь так спокойно об этом говорить?!

Император был счастлив и не мог понять, как другие могут не прыгать по всему дворцу от радости, обнимая друг друга, разбивая ценные вещицы, – как вообще мир не ходит колесом.

– Мне нужно закончить два письма, которые я пишу, позволь тебе заметить, Зу, именно потому, что ты радуешься!

– Агатияр, какие письма? Она возвращается!

– Это я слышу уже около суток. Я счастлив, но это вовсе не означает, что я хочу сойти с ума от однообразных воплей своего владыки и повелителя.

Дописав, визирь подошел к сияющему аите, обнял его и сказал другим голосом:

– Я все понимаю, мальчик. Поезжай ей навстречу.

– Спасибо, – расцвел император. – А ты?

– Я бы рад, но лучше побуду тут. Не хочу никаких неожиданностей. Не хватает нам войны или бунта – постерегу твое хозяйство. Старый я у тебя пес, Зу. И недолго мне еще бегать.

– Перестань, – расстроился император. – Начали за здравие, а приехали снова на кладбище.

– Я бы с удовольствием перестал, но кто же виноват, что так получается? Только не я. – И Агатияр подергал себя за пышную белую бороду.

Он и впрямь сильно сдал за последнее время. И Зу-Л-Карнайн это видел, но не хотел признавать. Мысль о том, что он может потерять самого верного, преданного и любимого друга, казалась ему настолько нестерпимой, что он гнал ее прочь. А сейчас аита был счастлив и не хотел омрачать и без того редкие минуты блаженного покоя. Он обнял визиря, поцеловал его в обе морщинистые, как печеные яблоки, смуглые щеки и простучал каблуками по мраморным лестницам дворца.

Агатияр высунулся из окна, чтобы посмотреть на своего мальчика. Вот он выбежал из ворот, на ходу отдавая распоряжение; вот легко взлетел в седло и с места погнал коня галопом. Около сотни тхаухудов последовали за императором, готовые выполнить любой его приказ. Зу-Л-Карнайн по-прежнему оставался гордостью и любимцем своей непобедимой армии.

Агатияр не хотел огорчать аиту и потому не стал говорить, что слишком плохо себя чувствует, чтобы сопровождать его, по крайней мере сейчас. Пусть мальчик налюбуется на свою богиню. Агатияр, грешным делом, рассчитывал, что первая юношеская влюбленность скоро пройдет, что ее затмят радости побед и трудности походов. Что завоевания и управление огромной империей полностью займут аиту и он скоро забудет о Каэтане. Но время шло, император возмужал и превратился из милого юноши в могучего и прекрасного атлета, мечту любой женщины Варда. Но он все больше и больше любил Кахатанну, все преданнее, искреннее и вернее было это горькое чувство. Горькое своей невозможностью реализоваться. Ибо им никогда не суждено быть вместе.

Визирь покряхтел, разминая больные, ноющие суставы, и снова уселся за стол. Ему предстояло выполнить еще очень многое, и ни одно из дел не терпело отлагательства.

Агатияр готовился к войне.

– Там! Там! Ваше величество, там! – Церемониймейстер Шардон, обычно величаво-спокойный и торжественный, ворвался в кабинет правителя Сонандана с неподобающей его должности скоростью.

– Что? – спросил Тхагаледжа, смирившийся с горькой своей судьбой. Каждый день в Сонандане что-нибудь происходило. Это что-нибудь сильно отличалось от событий в других королевствах Варда своей небывалостыо, неожиданностью. И владыка Сонандана понял, что лучший способ остаться в своем уме и здравой памяти – это воспринимать все таким, какое оно есть.

– Гонец с Шангайской равнины имел сообщение к моему повелителю. Я не хотел беспокоить повелителя, – задыхаясь, стал докладывать Шардон (тут уж Тхагаледжа позволил себе двусмысленно улыбнуться), – и поднялся на башню, чтобы проверить истинность сообщения, а там... Там! – Похоже, церемониймейстера основательно заклинило именно на этом слове.

Повелитель Сонандана спокойно поднялся со своего места и с сожалением бросил взгляд на незаконченный рисунок. Он был великолепным рисовальщиком и иногда позволял себе отдохнуть и расслабиться, занимаясь любимым делом. На листе плотной голубоватой бумаги была изображена Каэ под руку с Тиермесом. Тхагаледжа добился полного сходства с оригиналами, но ему никак не давалась легкая, ускользающая улыбка Жнеца, и он второй час бился над этой деталью.

Тихий голос подсказал ему, что теперь он не скоро вернется к прерванному занятию.

Выйдя в коридор, Тхагаледжа увидел, что верховный жрец Нингишзида, который в своих разноцветных одеяниях напоминал трепещущего над радугой мотылька, уже торопится к нему навстречу из дальних покоев. Оба повелителя перебрались из Храма Истины в Салмакиду совсем недавно. Они надеялись немного передохнуть перед тем, как вернется Каэ и колесо жизни снова замелькает с невероятной быстротой. Нингишзида сразу по прибытии заперся в своих апартаментах, свирепо музицируя на лютне, до которой был большой охотник, а Тхагаледжа занялся живописью.

– Кажется, у нас ничего не вышло, – весело приветствовал правитель своего несчастного друга.

– Что у них могло стрястись? – страдальчески вопросил Нингишзида.

– Может быть, ничего особенного? – сказал Тхагаледжа.

Двое мужчин быстрым шагом миновали почетный караул, вытянувшийся при их приближении, немного попетляли по необъятному дворцу Тхагаледжи, в котором – по глубокому убеждению последнего – без карты было невозможно обойтись, и наконец, в сопровождении Шардона и человек пяти-шести наиболее смелых вельмож, поднялись на смотровую площадку, расположенную на верхушке самой высокой башни дворца.

Оттуда как на ладони была видна вся Салмакида, тающая в утренней розовой дымке, лазурные воды Охи и необъятное пространство Шангайской равнины, обычно изумрудно-зеленое в ярких пятнах полевых цветов, упирающееся на горизонте в горы Онодонги...

Изумленным наблюдателям предоставилась редкая возможность увидеть на противоположном берегу Охи рыжее, немного волнующееся море. Впрочем, с башни было видно не очень хорошо.