Есень сел, мотая головой. Вытрясая из ушей, точно воду, звуки боя. Помоги Верховный! Страшно-то как… Он провел ладонью по лицу, стирая чужой, почудившийся пот. Сердце тряслось под ребрами, как испуганный мокрый щенок. То ли правда, то ли привиделось?

Растянулся на полу, вслушиваясь. Ничего. Только шуршание и топоток крыс.

Дверь открылась, когда и ждать перестал. Солдат приподнял факел, вгляделся:

— Тут? Выходи.

— Как?..

— Отбили.

Спасибо Верховному! Сейчас бы князя найти, в ноги броситься: пусть отпустит узнать, как там дядька Свент.

Сгустился закат в темноту, закрыл двор. Из темноты кровью пахнет, точно к празднику скотину били. Есеня вдоль стены провели. Туда, где светилась окнами часовня и молчаливо стояла толпа. Есень запнулся, глянул на солдата.

— Отходит князь, — угрюмо сказал тот и внезапно озлился: — Иди давай, подковник.

Открылась дверь, ослепил свет. Дохнуло густым запахом розового масла, но Есень все равно кровь почуял. Проморгался, разглядел множество свечей. Дрожат огоньки, когда Есень мимо идет.

У алтаря сотник и вед стоят. Есень первый раз видит, что сотник может горбиться. Ближе к статуе Верховного еще сильнее запах масла и крови, и Есеню захотелось зажмуриться.

Алтарный камень точно для легендарных богатырей выбирали, велик он для юного князя. Арсей лежит на спине, головой к закату. Даже руки ему уже вдоль тела вытянули, и подсунули под правую ладонь меч, чтобы князь достойно прибыл к Верховному. Но Арсей еще дышал, и замотанная окровавленными тряпками грудь чуть шевелилась. Цепочка скатилась к горлу и еле заметно подрагивала.

— Отходит, — сказал вед так, словно на крепостной стене командовал. — Что же вы, сотник? Такого князя…

— Не уследили? — ощерился сотник. — Попробовал бы уследить! Он же в самое пекло лез! За двоих дрался! — сорвался густой голос в хриплый крик. — Он же сам щенка из боя выкинул! Пожалел, мрыг этого сопляка!

Есень втянул голову в плечи, чувствуя в словах сотника непонятную, но несомненную свою вину.

— Обычай такой у солдат, вед: твое право жалеть, но тогда и долг твой и за себя, и за него драться. Вот князь и… Помолился бы ты лучше Верховному, вед, пусть отпустит Арсея.

— Что ему моя молитва…

Есень тронул алтарный камень. Думал — холодный, но плита оказалась чуть теплой, как остывающая к вечеру крепостная стена. Наклонился и начал деловито стаскивать опорки: совестно как-то на княжеский алтарь в грязной обувке лезть. У сотника от изумления клокотнуло в горле, когда Есень осторожно на камень присел. Уже руку протянул сграбастать святотатца за шкирку. Вед опередил: развернул к себе Есеня, ухватил за подбородок, задирая ему голову. В глаза смотрит, точно все читает: и страх, и тоску, и недоумение.

— Если с ненавистью пойдешь — его смерть вашей общей станет.

Мигнули огоньки свечей, Есень себя за локти обхватил: озноб пробрал в душной часовне. Дышит в открытые двери толпа.

— Пусть, — остановил вед сотника, когда Есень снова взгромоздился на камень, уложил грязные пятки на золоченые княжеские вензеля. — Может, вытянет.

Жестко лежать на алтаре. Есень повозился, сдвигаясь к князю. Уперся плечом в плечо. Запах масла теснил грудь, Есень боялся закашляться, и тем потревожить раненого. Сотник и вед смотрели на него в упор, чуда ждали. Есень почувствовал себя петухом на чужом заборе, и закрыл глаза. Где же ему взять это чудо? Не напрашивался к князю в подковники. И не такого Арсею нужно было, увальня деревенского, которому место у мельницы своей разлюбезной. Есенево дело — башмаки рваные чинить, сверчка слушать, а не на княжескую судьбу аркан накидывать.

Где там эта подкова? Не доберешься до нее, не пощупаешь. Не в силах человеческих в верхний мир заглянуть. Вот только плечо Арсея почувствовать можно, локоть, пальцы безвольные. Есень, холодея от собственной наглости, схватил князя за руку, липкую от крови. Сжал, как в том почудившемся бою сам Арсей сжимал рукоять меча.

Скомкалось время, разорвалось на клочки. Успеть бы, пока пальцы под рукой — теплые.