Волна гнева начала вскипать в душе Харнакина, он еле сдерживал себя. Пленный мерзавец, меж тем, продолжил:
— Но вот что я тебе скажу, красный. Победим в этой войне все равно мы. Ты можешь придумывать любые хитрости, просчитывать гениальные операции — но мы вас одолеем. Одолеем руками твоих же начальничков. Пока ты здесь сидишь, в пещере, среди желтых, на голодном пайке — знаешь, что они делают? Твои начальнички? Они пьянствуют на чиновничьих дачах. Они берут взятки у подпольных савейских буржуев-цеховиков — пока еще подпольных, красный, пока еще! Они определяют сыновей в дипломаты, пользуясь клановыми связями — не ради страны, а чтобы дети их насладились потребительским раем западного мира. Там, в вашей савейской верхушке, цветет клановость, чиновники стали кастой, куда закрыт вход чужим. Отсюда их национализм… Пока ты здесь жертвуешь здоровьем, рискуешь всем ради интернациональной помощи, они в свои ряды принимают только выходцев из своей нации, своего города, своего клана. И рано или поздно это разорвет вашу страну на куски.
Харнакин побледнел. Он смог преодолеть ярость, вслушался в смысл речей изменника. Больно было осознавать, что под словами предателя и фашистского пособника были основания — савейская верхушка действительно разлагалась в последние годы. Игорь, обуздывая себя, продолжил слушать военного преступника. А тот продолжал куражиться:
— Тебе этого не понять. Идеи, ради которых ты воюешь, у тебя на родине — уже предмет осмеяния, сейчас над ними смеются сотни, но скоро этих циников станут тысячи. Припав к радиоприемникам, они со слюнками слушают рассказы армариканских дикторов о капиталистическом рае. И скоро уже, скоро ваш красный проект умрет! Ваш Савейский Союз разлетится в прах! Ваше начальство растащит и разворует все по своим карманам, разорвет на куски твою страну, обманув народ мнимой свободой, посулив каждому стать лавочником. Ваши савейские идиоты поначалу и не поймут, что капитал и власть, раздробленные на кусочки, быстро слипаются, попадают в одни беспощадные руки. И все, кто мечтал стать лавочниками — очень скоро сделаются нищими рабами, а править ими будут дети твоих нынешних начальников! Они разрушат систему образования, насадят выгодную им рабославную религию вместо знаний… Осквернят и вашу святыню — мавзолей Ильича Нелина, осквернят и тело его, похоронив этого атеиста по нашему рабославному обряду.
Лицо Харнакина исказилось: кощунства пленного были беспредельны. При всей выдержке, офицер ГРО на миг ощутил ужас. Никем не остановленный, прихвостень фашистов продолжал выплевывать фразы в лицо Харнакину:
— Вместо вашего мавзолея, святыней объявят имперского цесаря Недворая Кровавого — того, что вешал и стрелял ваших дедов! А вослед придут болезни, голод, развал… Начнутся войны между нациями вашего поганого Союза. И он развалится. И в каждом его осколке придет к власти местный Хитлер! Мы победим, красный! И ты склонишься перед нашей победой! Из революционного фанатика ты станешь продажным циником, из интернационалиста — рабсийским шовинистом, из воинствующего атеиста — разносчиком рабославия. Сожжешь то, чему поклонялся — и поклонишься тому, что сжигал! А если не сделаешь этого — то будешь иностранцем в собственной стране. Будешь воевать против своих, ведь все они перейдут на нашу сторону. Будешь воевать против святой рабославной Рабсии! Против нашей Рабсии!
По мере того, как реакционный подонок выплевывал из себя страшные пророчества, Харнакин, ошарашенный его наглостью, шумно дышал, скрипел зубами, то краснел то белел, и на лице его выступила испарина. Наконец, он вскочил, опрокинув бамбуковый стул, и заорал:
— Заткнись, падла! Подонок, трехцветный предатель! Не пори свою бредятину! Ты понял куда ты попал? Я тебе, гад, устрою! На Савейский Союз, на Ильича Нелина замахнулся! Врешь, гад! Ничего у вас не выйдет, бьем вас мы, в хвост и в гриву, вот ты и шипишь из подворотни. Мы победим! Построим наш новый мир! А таких сволочей как ты, я всю жизнь давил и давить буду!
Зрачки Харнакина сузились, вне себя от ярости, он схватил со стола плоскогубцы, и с размаху ударил ими в ненавистную морду фашистского пособника. Черная, реакционная кровь брызнула из носа гада.
Теряя контроль над собой, Харнакин выкрикнул: "Нового Хитлера в вожди захотел? Недворая Кровавого в святые? Ах ты мракобес фашистский! К-к-онтра!" — и, не сдержавшись, вновь ударил подлеца. Будто сама контрреволюция корчилась под рукой офицера ГРО. Пленный мерзавец охнул от боли, падая лицом на стол, но Харнакин, ударом могучего кулака, сбросил реакционного гада на пол.
— Больно, урод? А когда ты савейских солдат убивал саперной лопаткой, не было им больно? Нашим детям желаешь фашистского рабства — им не будет больно? Тварь помойная…
Пленный армариканец, не понимавший рабсийского языка, сидел связанным в углу и наблюдал сцену допроса с невыразимым ужасом. Лицо его побелело, и он был готов рассказать все, что знает. Поймав затравленный взгляд армариканца, Харнакин начал приходить в себя.
Он кивнул начальнику патруля Красных Вьентов, с тем чтобы тот отвел в камеру окровавленного подонка, сам же решил допросить армариканца. Однако вьентамец понял Харнакина неверно — он решил, что Игорь задумал демонстративно расправиться с избитым секретарем, дабы сделать армариканца сговорчивей. Вьентамец приподнял за шиворот фашистского пособника, и молниеносным движением вооруженной руки взрезал мерзавцу живот. Харнакин не успел и глазом моргнуть. Черные, дымящиеся от реакционной крови кишки негодяя вывалились на пол пещеры. Пленный армариканец, глядя на это, потерял сознание.
Игорю тоже стало дурно. Взглянув на невозмутимое желтое лицо патрульного, он безнадежно взмахнул рукой и вышел в коридор. Савейского офицера трясло и тошнило — вообще говоря, он не был садистом, и от жестоких сцен удовольствия не испытывал. Но война есть война…
Некоторые моменты впечатываются в память навечно. Отвратительно было и собственное насилие — не сдержался — и вид дымящихся потрохов на полу. Но еще страшнее были слова пленного, звучавшие в ушах Харнакина. Страшно было от того, что разрушительные процессы, которые смаковал убитый мерзавец, действительно были в савейском Союзе, хоть пленный, вероятно, и преувеличил их в миллионы раз…
На душе было тяжело и неуютно. Игорь прислонился к ноздреватой стене. Ему впервые захотелось умереть. Вдруг дальняя дверь тоннеля отворилась. Прибыл очередной караван носильщиков, с медикаментами для партизан. Подняв глаза, Харнакин с удивлением увидел савейскую девушку удивительной красоты. В руках она несла фельдшерский чемоданчик. Заметив, в каком состоянии находится Игорь, она подошла к нему, и молча, нежно коснулась рукой его лба.
Через два месяца эта девушка — медсестра, присланная из центра — стала его женой.
За эти месяцы ярость схваток с оккупантами, казалось, вытеснила из сознания офицера гнусные пророчества фашистского пособника. Но по ночам пленный снился ему — и произносил все ту же речь. Угроза развала Союза изнутри, силами бюрократии, стала для Харнакина иррациональным кошмаром. Он стал задумываться: почему армию армариканцев приходится разлагать наркотиками, почему не удается убедить их, остановить путем пропаганды? Ведь в Славном Семнадцатом армариканские солдаты и рабочие сами отказывались воевать против колыбели революции, из идейных соображений — а теперь приходится пускать в ход наркоту. Несомненно, это признак слабости. Признак начавшегося распада, предвкушаемого казненным предателем.
Пусть говорят все что угодно, но торговля спецтоваром — не наш метод…
Об этом Харнакин начал осторожный разговор с генералом Казаркиным, при очередной тайной встрече в бамбуковой хижине, на границе Вьентама и Тамбоджи. Первые же намеки на несогласие вызвали ярость Казаркина.
— Приказы не обсуждают! Их выполняют! — рубил тот, поднявшись с циновки — Более того, торговлю спецтоваром надо расширить. Она себя оправдывает, как метод войны. Разлагает противника, приносит нам финансовые средства, позволяет закупать в Чинае оружие и обмундирование. Недопустимы малейшие сомнения в эффективности этой операции. Если бы я тебя не знал, как блестящего тактика партизанской войны в Каймонге, то приказал бы немедленно отправить в Союз. В наручниках, как изменника! Надо же додуматься!
