— Хорошо сказано! — улыбнулся Дареславец — Молодежь из «Груши» начала с либерализма, а пришла к социал-демократии. Так? Это не случайно — им же надо иметь базу в народе. Средние классы исчезают, народ нищает. Так? А бедняку важнее бесплатное лечение, низкая квартплата, дешевый хлеб. Свобода торговли его мало волнует — у него начального капитала нет…

— Верно. Не случайно «Груша» постоянно расширяла социальный раздел своей программы. Только так можно найти поддержку народа в нищей стране…

— Ну вот… — откликнулся Дареславец — А такие люди как я, шли к тем же взглядам, но с другого конца. Я очень многое понял, беседуя с тобой. В первую очередь, ценность идеи личной свободы. Я понял, что прежний строй был искажен бюрократией. Восстановить его невозможно, да и не нужно. В будущее надо взять его хорошие черты, социальные гарантии. Диктат бюрократии только отталкивает. Так? От этого наследия надо избавляться. Уверен: личная свобода и социальная защищенность не исключают друг друга. Так?

— Я очень рад, что наши споры взаимно обогатили каждого — улыбнулся в ответ Клигин — В конце концов, мы пришли к похожим выводам. Да, свобода предполагает социальную защищенность. Сейчас у людей нет ни первого, ни второго…

— А главное, исчерпаны мирные способы исправить положение. Так? — во взгляде Дареславца появилась напряженность. Беседа близилась к развязке. — Ты ведь неоднократно убеждался в этом?

— О да, примеров тому сотни. Публицистика — дело всей моей жизни, а меня перестали печатать! Пишу в стол. После увольнения из газеты вся моя жизнь стала бессмысленной! — ноты глубочайшего возмущения пронизали голос Клигина. Он продолжил, все более распаляясь: — Но речь-то не обо мне. Дело идет о принципе, о попранной человечности! Возьмем хоть прошлые выборы верховника. В избирательную комиссию пришел наблюдатель от оппозиции — пенсионер, по фамилии Хабибуллин. Его требования были абсолютно законны, он предьявил все необходимые документы. Чем же дело кончилось? Его смертью!! Полиция выбросила старика из окна, через стекло![10] Он умер в больнице от многочисленных порезов, от потери крови… О каких гражданских правах, вообще о каких выборах можно говорить в таких условиях? Твари! Фашисты! Да за одного этого старика — я бы верховника зубами разорвал! Ненавижу эту сволочь! Эх, будь я моложе…

Журналист осекся. Собеседника он знал давно и доверял ему всецело — но за последние годы в него был вдавлен страх. Он потерял слишком многое, откровенно высказывая свои мысли. Дареславец искоса поглядел на него, ожидая продолжения. Наконец, Клигин собрался с духом.

— Эх, будь я моложе, черт возьми! — с лихостью вскричал Клигин, преодолев боязнь — Если бы не возраст — я бы, честное слово, включился в ту войну, что ведет Союз Повстанцев… Хотя, с другой стороны, я не умею стрелять и бросать бомбы… Мое оружие — перо публициста.

— О, да! Ты им владеешь в совершенстве… Ты мастерски смог бы обличать злодеев. Подымать народ на борьбу с ними… Так?

— Как тебе сказать… Я всегда был сторонником бескровной борьбы… Но после вот этого убийства на избирательном участке… Знаешь, хочется призвать людей к расправе с этой гнусной нечистью!

Дареславец сосредоточенно вгляделся в лицо собеседника. Он видел, что журналист доведен до отчаяния, искренне возмущен произволом. Наконец, гнев на лице Клигина сменился беспомощностью.

— Впрочем, все это пустые разговоры — он улыбнулся жалкой улыбкой — Где писать-то? Все нормальные газеты позакрывали! Их больше нет, они вне закона!

На лице Дареславца отразилась ирония:

— Здесь огромная разница! «Их нет» — это одно. «Они вне закона» — совсем другое. Стилист прекрасно видит этот оттенок… А ты всегда был тонким стилистом. — Дареславец помедлил — И талантливым публицистом. А кроме того, смелым человеком, имеющим твердые убеждения. Думаю, профессионал твоего уровня не только статьи писать мог бы, но и заведовать прессой в масштабах целой губернии. Так?

— Так — грустно улыбнулся Клигин. Взрыв возмущения прошел, журналист был спокоен. — Смог бы, что скромничать. Но кто мне это предложит? Разве что за рубежом… А у нас такое просто невероятно.

Дареславец устремил на Клигина цепкий взгляд, разгладил черную разбойничью бороду и улыбнулся журналисту — открыто, широко, многообещающе…

Городской парк Урбограда был прекрасен в любое время года. Жители асфальтовых джунглей, тоскующие по красотам природы, с удовольствием прогуливалась в выходные дни по его аллеям, любуясь на великолепные образчики мезлянской флоры. Светлые посадки стройных берез перемежались с темными полосами хвойных деревьев. Огромные кусты, аккуратно подстриженные на бараний манер, удивляли горожан красноватым отливом листьев. Ручные ярко-рыжие белочки подбегали к гуляющим в надежде получить угощение. Взметались струи круглых фонтанов, и в их водяной пыли играли радуги. Столики летних кафе в эту летнюю субботницу были полупусты. Центральная аллея, вдоль которой были расставлены желтые деревянные скамеечки, вела к памятнику героям минувшей войны.

Правительство часто ставило в пример тех героев, чтобы в случае новой войны народ защитил бы и его. При этом скрывали, что минувшая война велась не просто между Рабсией и Алеманией. В первую очередь это была не война стран, а война идей. С одной стороны — Добро, революция, разум, антифашизм. С другой — Зло, реакция, темная мистика, диктатура монополий. Новые власти Рабсии сами исповедовали особый вариант олигархической диктатуры, полицейщины, религиозной мистики, и действовали в интересах корпораций. Даже их государственный флаг был таким же, как и штандарт пособников фашистской Алемании. Ясно, что эти правители избегали говорить об идейном содержании этой войны, представляя ее как «защиту Рабсии от врага». Как схватку двух империй. Но осознать эту подмену были способны лишь немногие интеллигенты, способные исторически мыслить.

Николай Чершевский был исторически грамотен. Он знал, что погибшие солдаты той войны верили не в «национальную идею» Медвежутина, а наоборот — в идею интернационализма. Сражались не за «примирение», а за свержение зла, за революцию… Писатель вспомнил, как полицаи недавно лупили дубинками уцелевших ветеранов, лишенных льгот и собравшихся на митинг протеста. Литератору стало невыразимо грустно.

— Эх, народ… Во что же тебя превратили… — думал он, оглядывая гуляющих — Где же твоя историческая память? Где сострадание, лежащее в основе всей морали? Но и сегодня у ветеранов той войны есть продолжатели. Может быть, они вновь выйдут в бой с оружием в руках, сражаясь за те же цели, что их бабушки и дедушки: против монополистов и фашистов, за революцию! Ведь не случайно в Урбограде появился эмиссар подполья и поручил подать сигнал его товарищам… Как хорошо, что в городе есть такие люди. Однако до сих пор наш Урбоград считался вполне мирным, подполье никак себя не проявляло. Возможно, миссия приезжего в том, чтобы создать его? Или, быть может, он встретится с кем-то из иногородних, а к нам это не имеет никакого отношения? Остается только гадать… Но выполнить просьбу необходимо.

Миновав памятник и пройдя три десятка шагов, Чершевский вышел на набережную. Центральный парк располагался на вершине холма, над полноводной рекой Бланкой. Сверкающей полосой она прорезала поле под холмом. Слева Чершевский мог видеть далекую панораму городского проспекта, а справа — промышленный пейзаж с дымящими трубами и коптящими факелами. Внизу, за рекой, расстилался широкий простор. Николай отвлекся от грустных мыслей, почти полностью растворившись в увиденной им прелестной картине… Автомобили, летящие по проспекту, казались маленькими, словно козявки…

Вдалеке, за рекой, возвышалась «Башня света». День был ясным, небо — ярко-голубым. У горизонта виднелись клубочки розоватых облаков. Чершевский глянул на часы. Было 14 минут третьего… Писатель лениво, неспеша обернулся от реки к парку, и будто невзначай выронил из рук оранжевую сумку…