"Не то", – ответил Ишизава на очередное письмо.

– Но, может быть, вы дадите какие-то конкретные зацепки? Хотя бы характер необычности… уродства?

– Вы непременно узнаете ее, когда увидите.

Он был все так же самоуверен и бесстрастен, но мне казалось, под респектабельной скорлупой бурлит нетерпение. Я не слишком любопытен, однако ситуация располагала к игре в догадки. Обычно я радуюсь, что Молли не умеет выдумывать, но сейчас мне не помешала бы дурочка с воображением – так, воздух посотрясать.

– А может быть, это любовь? – сказала бы она, хлопая крашеными ресницами.

Любовь? И мне вы будете говорить о любви? Я видел тревожное ожидание и наивные мечты, видел холодный расчет и слюнявую похоть, видел, как продавали честь и покупали верность… Не говорите мне об истинной любви! Ее придумали те, кто довольствуется ретушью и боится заглянуть в настоящие лица.

А человек, который ищет самую-страшную-женщину, явно не любовью озабочен.

– Тогда, может быть, это его внебрачная дочь?

– И он знает лишь о ее замечательном уродстве? Чушь.

– Хитрый пиар-ход: оплатить косметическую операцию для самой безобразной? Ишизава собирается стать президентом Черной Грязи?

– Уже интересней.

– Или разжигание конфликта с Афродитой: отправить ее туда послом, чтоб передохли от отвращения.

Мой хохот дико прозвучал в пустом кабинете. Надо же, куда может завести фантазия после недели бесплодных поисков!

Я столько дней вглядывался в безобразные лица, что обычные люди стали казаться мне уродцами, искаженными версиями чудовищных образцов. Я машинально искал в случайных прохожих отклонения от стандарта и с удовлетворением отмечал: вон у того глаза расставлены отвратительно широко, а у этого нос скошен набок, а у той густо намазюканной дамочки мочки ушей разной формы. Красивые, близкие к идеальным лица стали вызывать у меня болезненную подозрительность, ожидание подвоха.

Я перебрал, кажется, все население Черной Грязи, систематизировал все мыслимые и немыслимые отклонения, но той единственной – самой уродливой не находил.

– Может быть, ее нет на планете? – в отчаянии спросил я у Ишизавы.

– Должна быть здесь.

Пять килогалактов, приятную тяжесть которых я уже ощущал в руках, превращались в призрак.

Не доверяя больше сети, я предложил Ишизаве поболтаться по глобальным сборищам. Тот не выказал особого восторга, но снабдил меня билетами на все ближайшие шумные мероприятия – от концерта группы "Дохлые бейбики" до 3D-премьер.

Я болтался по сборищам, я толкался в человеческом море, не понимая, что происходит вокруг, снедаемый одной страстью – коллекционированием отвратительного. Я пристально вглядывался в лица, физиономии, рожи, морды, хари, я балансировал на грани безумия, не чувствуя тычков и не слыша ругательств. Я с ненавистью ловил отблески красоты, меня раздражали симпатичные мордашки и смазливые рожицы, но лишь изредка мне попадались уродцы, на которых отдыхал глаз.

Казалось, я не выдержу и дня. Но прошла целая сумасшедшая неделя прежде, чем я ее нашел.

Наступало утро после тяжелого дня и бессонной ночи. Я пребывал в том призрачном расслабленном состоянии, когда замечаешь каждую мелочь, но цельная картина ускользает от рассудка. Вечный дождь сменился нудной моросью, оставляющей на лобовом стекле, несмотря на его хваленое самоочищающееся покрытие, грязные потеки. Казалось, с неба сыплется не вода, а сгустки черной грязи.

Я возвращался с утомительного шумного показа: демонстрировали чушь под названием "Кошмар любви", а заодно – звездочку планетарного масштаба Тару Соль (в миру Ансельму Зоннербейкер). По экрану проплывали старательно ретушированные лица в гламурных декорациях, и ретушированные голоса проговаривали пошлую банальщину.

И ни одной безобразной физиономии вокруг! Только стандартные куклы, сделанные по чертежам из глянцевых журналов.

Когда из грязных пятнышек на стекле соткалась перекошенная физиономия Ишизавы, открыла зубастую пасть и проглотила половину штурвала, я понял, что засыпаю. Но вместо того, чтобы остановиться и продремать до утра, упрямо вцепился в рукоятки. Крохотная душная квартирка казалась сейчас единственным надежным пристанищем: закопаться в одеяло и дрыхнуть трое суток, чтоб никаких рож вокруг – ни прекрасных, ни безобразных.

На повороте мобиль съехал с дороги и тяжело осел гусеницей в антрацитовую грязь. В первый момент я даже не осознал этого, потому что попросту отключился. Мне снилось, будто я плыву в капсуле из "Добраться до Марса" по ослепительно-белому космосу, вместо звезд испещренному неровными кляксами грязи. Черные лужи, пруды и озера проплывали мимо, выбрасывая щупальца-протуберанцы, цепляясь за мою крохотную шлюпку, забрызгивая обзорные камеры, пока не измазали их совершенно, так что я очутился в гробу, летящем сквозь бесконечность.

Завопил и проснулся.

Мотор продолжал жужжать, но мобиль прочно сел брюхом на приподнятый край дороги. Гусеница тупо месила грязь, так что впереди и позади уже образовались высокие холмики. Девять утра. Пустынная дорога: по одну сторону пластиковая ограда запущенного парка, по другую – размытая дождем обочина уходит в мутную воду озерца, а за ним бесконечные кукурузные поля.

До города километров десять, а кажется – планета сто лет назад покинута людьми.

Я схватился за моб. Голос оператора доносился, как с того света; мне с механической вежливостью сообщили, что такси будет через сорок минут, не раньше: к сожалению, все машины на вызовах, сэр. Позвонил насчет эвакуатора – эти обещали быть к обеду: много вызовов, сэр, вы же понимаете. Понимать я не желал, но обещал ждать, а что мне оставалось делать. Чудесный момент, когда можно будет забраться под одеяло, отодвигался все дальше, а спать, скрючившись на сиденье мобиля, было противно.

Я шагнул наружу, мгновенно пропитавшись сыростью и изгваздав ботинки. Боты-грязедавы высотой по колено – совершенно необходимая вещь на нашей чертовой планетке – как назло, валялись в багажнике, и пока я выуживал их оттуда, успел перемазаться едва не до ушей.

Только временным помрачением рассудка можно объяснить то, что я сделал затем. Я обошел мобиль, целеустремленно преодолел глубокую лужу и мокрые заросли, перелез через грязную пластиковую ограду и очутился в парке.

Мне было лет десять, когда его открывали – с большой помпой, передачами по 3D и каждодневными шоу. Мегапарк планеты Черная Грязь, громадная территория развлечений, где дорожки посыпались цветным песком, скамейки освещались причудливыми фонарями, за каждым баньяном прятался ресторанчик, фонтаны украшались пластиковыми скульптурами "под античные", а из-за прихотливо постриженных крон в регулярных парках^* торчали решетчатые конструкции русских горок.

Но видимо, что-то не сошлось с финансами. Несмотря на весь пафос, наша чудовищная грязь на диво быстро засосала песок с дорожек и за несколько лет превратила благородные растения в хаотично разросшихся монстров: на месте аккуратных шариков, спиралей и утят расползлись настоящие джунгли, постепенно поглотившие и ресторанчики, и аттракционы, и фонари.

Пробираясь среди влажных стволов, отводя с дороги вязкие плети лишайника, я чувствовал себя так, словно забрался в давно пустующий дом. Под ногами пружинили корни, сплетенные в подобие ковра, то и дело среди зарослей мелькали облупленные колонны беседок, останки магазинчиков с разбитыми витринами, или я вдруг натыкался на поваленную вверх ножками скамью. В щелях между корнями кое-где виднелся цветной песок.

С листьев срывались капли, норовя попасть за шиворот. Грязевая прослойка между ботинками и ботами жирно хлюпала на каждом шагу.

Площадь вынырнула из-за очередной стены зарослей. Некогда к ней вела широкая аллея от самых ворот, да и сама она была громадной, с четырьмя фонтанами по углам, с оплетенными зеленью галереями, вся в пестрых клумбах прихотливой формы. Нынче же фонтан с наядами, возле которого я очутился, зелень оплела так плотно, что форма скульптур почти не угадывалась. Лишь в одном месте из плотного кокона, словно в насмешку, высовывалась белая кисть руки с мучительно вытянутыми пальцами.