— Если это так, сударь, — проговорила она дрожащим голосом, — обещайте мне только жить по-христиански, никогда не перечить моим религиозным привычкам, оставить за мной право выбирать себе духовников, и я отдаю вам руку, — сказала она, протягивая ее поставщику.

Дю Букье схватил эту славную, толстую руку, полную экю, и благоговейно облобызал ее.

— Но я попрошу вас еще об одном, — продолжала мадемуазель Кормон, не отнимая руки.

— На все согласен, если это неисполнимо — исполню! (Заимствование у Божона.)

— Увы! — начала старая дева. — Во имя любви ко мне вам придется взять на душу грех, тяжкий грех, я знаю, ибо ложь — один из семи смертных грехов; но вы покаетесь потом, не правда ли? Мы вместе искупим его... (Они нежно посмотрели друг на друга.) А возможно, это будет ложь, которую сама церковь называет «ложь во спасение»?

«Не оказалась бы и эта вроде Сюзанны, — мелькнуло в голове у дю Букье. — Мне везет».

— Итак, мадемуазель? — произнес он вслух.

— Вы должны, — продолжала она, — сами объявить...

— Что?

— Что наш брак был решен еще полгода тому назад.

— Очаровательница! — произнес поставщик тоном безгранично преданного человека. — На подобную жертву можно согласиться лишь ради той, которую боготворишь уже десять лет.

— И это несмотря на всю мою суровость? — спросила она.

— Да, несмотря на всю вашу суровость.

— Господин дю Букье, я была несправедлива к вам.

Она снова протянула ему свою толстую, красную руку, которую дю Букье снова поцеловал.

В эту минуту дверь отворилась, и помолвленные, посмотрев, кто идет, увидели восхитительного — но опоздавшего! — шевалье де Валуа.

— А, прекрасная владычица дум моих! — произнес он, входя. — Вы уже на ногах?

Она улыбнулась шевалье и почувствовала, что сердце ее сжалось. Г-н де Валуа, замечательно моложавый и обольстительный, походил на Лозена, входящего в Пале-Рояль к принцессе королевской крови.

— Ну-с, любезный дю Букье, — проговорил он насмешливо, настолько он был уверен в успехе, — господин де Труавиль и аббат де Спонд измеряют ваш дом, как присяжные оценщики.

— По чести говоря, — отозвался дю Букье, — пожелай только виконт де Труавиль, и за сорок тысяч франков я готов отдать ему свой дом: мне он теперь ни к чему. Если мадемуазель позволит... Да ведь рано или поздно, а надо сказать... Мадемуазель, можно объявить?

— Да!

— Ну-с, любезный шевалье, — сказал бывший поставщик, — будьте же первым, кому я объявляю... (мадемуазель Кормон потупилась) о чести, о милости, которую оказала мне мадемуазель и которую я держу в секрете уже около полугода. Через несколько дней — наша свадьба, брачный контракт уже готов, завтра мы его подпишем. Вы сами понимаете, что мой дом на улице Синь мне больше не понадобится. Я исподволь подыскивал покупателя, и вполне естественно, что аббат де Спонд, знавший об этом, повел господина де Труавиля ко мне...

Эта грубая ложь казалась настолько правдоподобной, что шевалье попался на нее. Слова любезный шевалье были своего рода реваншем Петра Великого Карлу XII под Полтавой за прежние поражения. Для дю Букье это была сладкая месть за тысячи молча проглоченных колкостей; но, упоенный победой, он мальчишеским жестом провел по волосам и... сдвинул парик.

— Поздравляю вас обоих, — с подчеркнутой приятностью произнес шевалье, — и желаю вам кончить тем, чем кончаются все волшебные сказки: они жили-поживали и добра наживали, и было у них много детей. — И он принялся разминать понюшку. — Только, сударь мой, вы забыли, что... носите парик, — добавил он саркастически.

Дю Букье покраснел, парик его на десять дюймов съехал на затылок. Мадемуазель Кормон взглянула, увидела голый череп и целомудренно опустила глазки. Дю Букье метнул на шевалье самый ядовитый взгляд, какой когда-либо останавливала жаба на своей жертве.

«Чертовы аристократы, вы пренебрегали мной, но будет день, и я уничтожу вас всех!» — подумал он.

Шевалье де Валуа вообразил, что он снова добился перевеса. Но мадемуазель Кормон была совсем не из тех девиц, что способны понять связь между париком дю Букье и пожеланием де Валуа; впрочем, если бы она и поняла — ее рука была отдана. Для шевалье стало ясно, что все потеряно. Действительно, заметив, что мужчины безмолвствуют, простодушная дева решила развлечь их.

— Сыграйте-ка вдвоем в пикет, — сказала она без всякого умысла.

Дю Букье усмехнулся и, в качестве будущего хозяина дома, пошел за ломберным столиком. Шевалье де Валуа — то ли совсем потеряв голову, то ли желая тут же на месте узнать причину своего поражения и помочь беде — поплелся за поставщиком покорно, как баран, которого ведут на убой. Он получил, словно обухом по голове, самый тяжелый удар, какой когда-либо постигал мужчину; ведь может и дворянин быть, по меньшей мере, ошеломлен. Вскоре возвратились достойный аббат де Спонд и виконт де Труавиль. Мадемуазель Кормон тотчас же вскочила, выбежала в прихожую и, отведя дядюшку в сторону, поведала ему на ухо о своем решении. Узнав, что дом на улице Синь подходит господину де Труавилю, она попросила будущего супруга сделать ей одолжение — сказать, якобы дядя знал, что дом продается. Она боялась доверить эту ложь аббату из-за его рассеянности. Ложь процветала вовсю, как если бы это была сама добродетель. Вечером весь Алансон узнал важную новость. Целых четыре дня город был взбудоражен не меньше, чем в дни событий злополучных 1814—1815 годов. Одни недоверчиво смеялись, другие допускали возможность такого брака; эти порицали, те одобряли. Среднее сословие алансонцев торжествовало, расценивая помолвку как свою победу. На другой день шевалье де Валуа в кругу друзей произнес убийственные слова:

— Кормоны кончают тем, с чего начали! От управителя до поставщика — рукой подать!

Весть о выборе, сделанном мадемуазель Кормон, поразила бедного Атаназа в самое сердце, но он ничем не выдал ужасного смятения, овладевшего им. О помолвке он узнал в доме председателя суда дю Ронсере, где его мать играла в бостон. Г-жа Грансон взглянула на сына в зеркало, и ей показалось, что он побледнел; но он был бледен еще с утра, потому что неясные слухи об этой помолвке уже дошли до него. Мадемуазель Кормон была для Атаназа картой, на которую он ставил свою жизнь, и его уже охватывало леденящее предчувствие гибели. Когда душа и воображение преувеличивают размеры несчастья и взваливают его непосильным бременем на плечи и чело; когда ускользает долго лелеемая надежда, которая своим осуществлением укротила бы огненного ястреба, вонзившего когти в сердце; когда человек, не рассчитывая на свои силы, теряет веру в себя, когда он теряет веру в будущее, не полагаясь на всемогущество божье, — он разбивается насмерть. Атаназ по своему воспитанию был продуктом императорской эпохи. Вера в судьбу — религия императора — спустилась с трона до самых последних рядов армии и даже до школьных скамей.

Атаназ, уставившись глазами в карты г-жи дю Ронсере, стоял в каком-то оцепенении, а потому казался безучастным, и г-жа Грансон решила, что она заблуждалась относительно чувств сына. Мнимое безразличие Атаназа объясняло его отказ принести в жертву этому браку свои либеральные воззрения — слово, созданное незадолго до того специально для императора Александра и пущенное в ход, если не ошибаюсь, г-жой де Сталь, через Бенжамена Констана. Начиная с этого рокового вечера несчастный юноша избрал для своих прогулок самое живописное место на берегу Сарты, откуда рисовальщики, облюбовавшие Алансон, делают наброски его видов. Тут расположено несколько мельниц. Река оживляет однообразие полей. Берега Сарты украшены изящными, картинно разбросанными купами деревьев. Местность, хотя и плоская, не лишена скромной прелести, характерной для Франции, где свет не слепит глаза восточной яркостью, а туманы не удручают душу чрезмерной продолжительностью. Это была пустынная окраина. В провинции никто не интересуется красотами природы, то ли от пресыщения, то ли от полного отсутствия поэтической жилки. Если в провинции существуют аллеи, места для прогулок, какая-нибудь площадка, откуда глазам открываются дали, — туда никто не ходит. Атаназ полюбил этот уединенный, оживляемый рекою уголок, где под первыми улыбками вешнего солнца уже зеленели луга. Те, кому случалось видеть, как он сидит там под тополем, кто ловил на себе его проникновенный взгляд, иногда говорили г-же Грансон: «У вашего сына есть что-то на душе».