— Ну, это ещё конкретно у твоих родителей такие знакомые, — ответил Тубанов. — Это же ты с ними имел дело. Хотя разве они одни такие…
— Даже не знаю, что у родителей с ними общего… Тем более — никакие не однополчане, знакомы явно не с военных времён. Да, не удивляетесь, просто я у родителей самый младший, — объяснил Мерционов. — Разница в возрасте — 49 лет… И те, их ровесники — вроде бы тоже из воевавшего поколения. И учителя в школе — не 56-й, а той, моей прежней — как назло, подобрались все из поколения военного детства… И каково постоянно слышать от них всех — что ты не воевал, не голодал, ещё ничего не заработал, неизвестно кем вырастешь, и тому подобное… Хотя что, как разобраться, выросло из них самих? Есть же такие «настоящие мужчины» третьего с половиной сорта… На войне кто-то ходит в атаку, прорывается из окружения — а эти шныряют по тылам в поисках «внутренних врагов», в мирное время кто-то борется с преступностью, а эти — со слишком широкими или узкими брюками. Буквально же, бывало, стоит ученику прийти в школу в джинсах — и уже из-за этого классный час превращается в целое судилище, поминают всуе и Курскую дугу, и Днепрогэс, и Магнитку! Представьте только: Днепрогэсом и Магниткой — против джинсов! А уж — случись эта моя проблема с одеждой ещё там, в той школе… И такая мразь и гниль постоянно подчёркивает, что они — чуть ли не охранители морали, идеалов, чего-то святого, без чего развалится общество. И конечно, их выворачивает, когда молодёжь видит, чего стоят на самом деле, вот и напирают на то, что будто бы совершили или претерпели недоступное нашему пониманию, жили в трагические времена… — у Мерционова от отвращения даже сжались челюсти. — Хотя — кто они реально в трагические времена? Стукачи в лагерях, воры на оккупированной территории, спекулянты в голодающих колхозах, наркоторговцы в Афганистане, мародёры в Карабахе… И все вместе — паразиты на мифах и искренних чувствах молодёжи. Сами приспосабливаются к любым трагическим временам, жрут, пьют, воруют, спят с чужими жёнами — а потом лезут нам в душу с тем, как боролись и страдали за что-то высшее и священное. И мы поначалу так сдуру верим, что уже из школы выходим с раненой психикой, а им как раз всё нипочём! Наговорили про сталинизм такого, что если правда, надо кого-то вешать как военных преступников — а на самом деле те по-прежнему живут среди нас, пользуются теми же льготами, а весь пропагандистский пыл ушёл в выплеск злобы на невинных: как вы смели ничего не знать? Нет, а что ж сами — если тогда уже были взрослыми и всё это так хорошо знали? Что же теперь надрываться: почему никто не погиб, спасая вас? А что ж сами не погибли, спасая кого-то? И причём, с тех пор давно уже устроены в нормальной жизни, защищали диссертации, руководили заводами, институтами, театрами — а нам, каясь за их обидчиков, идти в какие-то секты, торговать «Сникерсами» на базаре, эмигрировать или просто повеситься? Так сами решают, чего мы достойны?
— А ведь — не знали же, — повторил Ареев. — И тоже страшно, что миллионы людей могут не знать, когда происходит такое, но — не знали. И мы потом со слов старших знали 30-е годы — совсем не как времена повального страха, голода и бессмысленного надрыва. Тем более, у меня тоже — образы глубинной памяти, — вдруг признался Ареев. — И там как раз — тюрьма, ночные допросы, камера, полная вообще каких-то сумасшедших, невменяемых людей, и всё — действительно на фоне чувства страшной несправедливости или ошибки… А потом ещё — ночной пеший конвой, после того, как где-то по дороге у грузовика для перевозки арестантов заглох мотор, и тут же — слух в толпе, что ведут как раз мимо дач какого-то правоохранительного начальства, внезапное решение бежать туда, сказать, что преступники сами проникли в «органы» и арестовывают невинных… Ну, и вот… — Ареев дотронулся рукой до затылка. — Хотя нет, на этом теле всё равно не видно. Ну а там, в той памяти — как будто что-то взорвалось внутри головы, и на этом всё… Наверно, и есть это самое: «Убит при попытке к бегству». Но где и когда могло быть — даже не представляю. Во всяком случае, пока не проявилось. Но в чём я уверен — что никогда не представлял такими 30-е годы нашего века в нашей стране…
— А лишний раз касаться глубинной памяти — просто опасно, — добавил Селиверстов. — Можно вызвать очень сильный шок… Так что пока вот только и открылось — как побочный результат того гипноза. Как и у Тубанова — что-то из университета и потом — политической ссылки начала нашего века, и у Мерционова — похоже, из осады Севастополя в середине прошлого…
— Вот именно — «не воевал, не голодал», — опять не выдержал Мерционов. — А сами что же? Если вообще при любой тирании всегда бывает движение сопротивления — а тут получается, все как один… да, точно — только испуганно озирались друг на друга и продвигались вперёд, к трибуналу! Вот же он, их образ в те годы! Причём — с их собственных слов! Все всё знали, но каждый ждал, что его «возьмут» — и потом они сотнями тысяч, если не миллионами, покорно терпели всё это — точно зная, что это несправедливо, что они невиновны! А теперь, оказывается, за то, что они пострадали безвинно, должен рухнуть мир — и неважно, что в этом мире, кто-то перед ними ни в чём не виноват, кто-то просто молод, полон сил, и ему есть зачем жить! Ведь только они — история, остальные — мусор, отходы такой истории… Без права на своё мнение — даже когда отнимают вообще чувство принадлежности к своей стране, народу, и оставляют на произвол «коренной нации», расхлёбывать не ими содеянное зло…
— Так… думаешь, тут вообще не мистика — просто политика? — спросил Тубанов. — Пусть рухнет мир — где лично они не так себя проявили, им чего-то не дали даром, в благодарность за их доносы донесли на них, и так далее? Всё это — просто их потаённое коллективное бессознательное, а не реальные контакты и пророчества?
— Думаю, да… — как-то механически, будто занятый уже другой мыслью ответил Мерционов. — А этот гуру… Так он же просто запутался! Я только сейчас это понял. А мы в его действиях ищем какой-то план, замысел… А он просто читает всё то же самое, и ему тоже страшно — ведь и он в прошлом пионер, комсомолец! И тоже — не пострадал вместе с кем-то, не пал жертвой в чьей-то борьбе! И тоже — обращается ко всевозможной мистике в поисках надежды, спасения… А там же только прикоснулся — и уже страшно не уверовать, не понести это дальше как святую истину — при том, что ещё попробуй пойми её для себя! Так что он никакой не злодей, он сам — жертва. Сам мечется в том же поиске — и всякий раз ему что-то кажется настолько ясным и понятным, что любой должен, по его мнению, верно понять смысл этих аллегорий…
И снова повисла тишина — но уже какая-то другая. Ведь теперь — это было достаточно вероятно, чтобы оказаться правдой… (Хотя тоже — лишь «достаточно вероятно»…)
— Но… в моём видении рухнул не мир, а только трибунал, — наконец тихо произнёс Тубанов.
— А это наверно — уже из твоего собственного подсознания, — объяснил Мерционов. — Твоей глубинной памяти политического ссыльного начала века… Да, кстати — а эти, в трибунале, ничем не напомнили тебе тех городовых и жандармов?
— Да, знаешь, мне тоже так кажется, — с явным облегчением признался Тубанов. — И сам тот зал — какой-то храм оттуда же, из тех времён. И драка в магазине — на почве тех разгонов рабочих демонстраций… А ещё что-то — напоминало тот тюремный туберкулёзный барак в тогдашней Сибири… Да, точно, моё подсознание — как бы соавтор видений. И всё — как раз по версии истории, которую мы знали как реальность. Это тут, сейчас — мифы: о церкви, о монархии, о рыночной экономике, о Западе, о Востоке, о казачестве… И кому-то кажется, что он нашёл себя в этих мифах — но чего от этого ждать остальным? Ведь речь не просто о возрождении чего-то в узком кругу — они же сразу хотят быть силой, властью над кем-то! Ворочать огромными суммами денег, владеть человеческими душами… Ну или поскромнее — «нести сторожевую службу», охранять границы, патрулировать улицы в городах. Правда, не знаю, как относиться к газетным сообщениям о будто бы уже состоявшихся фактах публичной порки — может быть правдой или нет… А то представьте — покажется такому реликту средневековья с нагайкой, что школьник или студент на улице современного города ведёт себя «не так»… Но вообще — что думать, если даже с телеэкрана люди в как бы военной или как бы казачьей форме, да ещё с явно чужими или поддельными старыми орденами, ведь такими сейчас никто никого не награждал — изображают что-то великое, мощное, какую-то новую элиту, идущую на смену спившейся разлагающейся России, рассуждают о «наведении порядка»? И тоже как бы жертвы истории — ничем, правда, сами реально не пострадавшие в свои 30–40 лет… А по совместительству — ещё и «могильщики утопии», и «спасители Отечества». Хотя какого именно, в каких границах — уже не поймёшь. Если, например, и конкретно наш город, и целые десятилетия нашей истории — всё это им чужое, это готовы отбросить и забыть. И о самих уже можно услышать, что они — некий иной народ иной веры. Не то — какие-то гунны, не то — «из рода половецкого». В общем — не русские, не славяне… а «порядок наводить» собираются у нас, в нашей стране? А перед ними — ещё заискивают, благоговеют, приписывают какую-то особую честь, благородство… И будто никто не видит даже этих орденов столетней давности и не задумается: откуда Их же тогда так просто не давали…
