«Да чего понятно-то?!» — он уже кричал. Светлана еще не знала, что делать, но уже одевалась. Пальто, берет, перчаток в кармане нет, ладно, тепло, еще тапочки, ага, туфли. Андрей схватил ее за руку: «Ты куда?» Только мотнула головой, вырвала руку. Замок за спиною щелкнул. Уже бежала по лестнице.
Куда? Домой, к папе. Рассказала бессвязно, но отец понял…
Комаров сперва хотел идти к Долгополову. Нет, решил — к Шалаю.
«Интересную ты козу рассказал, — сказал Шалай, когда Комаров замолчал. — И думаешь, в такую муру кто-то всерьез поверит?» — «Слухи штука тонкая, — Комаров усмехнулся. — Дерево валят». — «А я ничего не слышал…»
«Сегодня-завтра услышишь, сверху причем. Снимут Гурия, вроде бы за развал, а за ним — аморалка, это знать надо». — «Ты-то откуда все знаешь?» — «Был в тот вечер в депо», — соврал Комаров, чтоб не припутывать Светку. И Гущина называть не хотел, опять же — Светка. Рассказал пока что безлично.
«Не от тебя же пошло…» — хрустнул Шалай пальцами. «Не от меня. И другие в тот вечер были». — «Темнишь, Павел Федорыч! А говорить, я считаю, так говорить. Двери, гляди, закрыты. У нас таких в депо нет. Среди машинистов — тем более. И чтоб еще на Матвеева — нету таких…» — «Значит, есть».
Они смотрели теперь друг другу прямо в глаза. И, сколько друг друга знали, впервые меж ними были простота и открытость. Усталость была давно и трудно работающих людей, которую они сейчас понимали друг в друге. Жизнь, которою жили рядом, в одном деле и ради одного дела. Характеры разные, это другое.
«Скажи прямо», — попросил Шалай. «Мой зять», — сказал Комаров. «Он вроде бы не обижен…» — «Чем он обижен! Последние месяцы из твоего кабинета не вылезает. Приказы — по стилю уж знаем — опять Гущин писал…» — «Мужик толковый», — кивнул Шалай с задумчивостью. «Бестолковых в дому не держим…»
Оба посмеялись невесело. Шалай еще сказал:
«Чушь какая-то!»
Ах, какая все-таки чушь…
Начальник депо все хохотал, раскачиваясь на стуле, лысина на нем уже багровела, пять волосков перепутались безнадежно и мотались теперь по лбу. Враз замолкнул. Вскочил. Пробежался перед Долгополовым на коротких ногах. Замер возле него.
— Есть люди, которые зря торопятся, — вдруг сообщил серьезно.
Долгополов сидел все так же. Коричневое — до пергаментности — лицо его хранило тихое, индифферентное выражение, но любопытство в глазах усилилось почти до детского нетерпения.
— Гм, — сказал Долгополов.
— Есть люди, которые сегодня хватают то, что завтра их, возможно, нижайше просили бы взять…
— Гм, — сказал Долгополов, кое-что понимая. — Любопытная постановка вопроса, хотя на мой взгляд…
— Никакой постановки, — перебил Шалай грубо. — И вопроса нет. На собрание заглянуть не хотите? Так, подбиваем бабки за месяц. Наверно, уже кончают. Заглянем, и потом — в Управление.
— Можно, — кивнул Долгополов.
В коридоре возле окна стоял машинист Голован, лишенный сегодня прав. Любовался видом. Проводил начальство сумрачными глазами.
— Не опоздай «на ковер», — обернулся к нему Шалай.
— Рад бы, — Голован усмехнулся маленьким твердым, будто кулак, лицом. — Не опоздаю…
13.58
Девушка в меховой куртке почти вбежала в знакомый двор. Вот он, подъезд. Перевести дух, поправить волосы. В зеркальце бы глянуть еще. Ну, это на лестнице. Остановилась. Вдруг стало страшно. А мать откроет? Ага, тогда скажу просто: «Здравствуйте, я — Женя…» Прямо так и скажу.
Пока шла вверх, медленно, за ступенькой ступенька, опять проходил в глазах этот день, когда они с Валерием встретились. Часто его вспоминала, подробно, как перечитывают дорогие письма. Случайно ведь! Могли и не встретиться. Могла она свои документы накануне из института забрать. Через неделю могла. Вовсе могла сочинение не завалить, даже должна была, перед мамой стыдно, что завалила. Прошла бы по конкурсу, как огурчик, сидела бы в этот день где-нибудь в овощехранилище, те же огурцы и перебирала, как тогда всех первокурсников кинули, девочки в общежитии говорили. Но завалила, к счастью. И домой было стыдно ехать. Еще бродила по Мурманску, все хотела работу найти с жильем, чтобы не возвращаться. Родителям ничего не писала, телеграммы слали на Главпочтамт. И документы не забирала, на что-то надеялась. Наконец явилась за ними. Как раз в этот день.
«На симпозиум?» — строго спросила вахтерша.
Женька кивнула, ничего не поняв.
В коридорах было полно народу. По возрасту вроде и не студенты, а дремучие бороды, свитера, джинсы… Геологи, что ли? Взрывы смеха из каждой группы. Студенты все-таки? Нет, пожилые вон ходят. Громкие голоса. Непонятно что друг другу кричат, но с азартом…
Женька крутила головой, ловя с разных сторон:
«Хочется проверить абсорбированную органику!»
«Увлекательно, Георгий Петрович! А как — с нашими силами?»
«Один раз только встретила описание — у Пахомова, тысяча восемьсот двадцатый год. А тут — представляете? — вдруг вижу прямо на ватте: лежит, как паркет, спина к спине. Обмерла прямо! Проверила — он…»
Женщина всплеснула руками. Глянула Женьке в лицо восторженными глазами.
Обалдевшая Женька даже спросила вдруг:
«А кто — он?»
Женщина ей ответила. Женька не поняла ни звука.
«По-латыни, — пояснил кто-то. — А проще — голожаберный моллюск…»
Это как раз Валерий вмешался, но Женька еще не знала, что он — Валерий. Просто скользнуло: свитер, очки, рыжеватые волосы. А сбоку уже неслось:
«У меня собраны данные по Охотскому морю, по Белому, Средиземному. Ваши отличаются в корне! Вы как считали соотношение раковин к мягким частям тела?»
«Обычно считали…»
Женька увидела наконец знакомую секретаршу.
«Ты что, девушка?! — секретарша замахала руками. — У нас сегодня симпозиум, институт морской биологии арендует все помещение. Американцы приехали! Дня через три заходи, не раньше».
Пробежала мимо.
Народ уже бурно всосался в зал. Женька тоже протиснулась, села сзади на краешек. Ничего, конечно, не слушала, просто впитывала, как живут недоступные люди, хотелось быть такой же свободной, легко говорить умные слова, небрежно парируя реплики из зала, тыкать указкою в диаграммы и пережидать на трибуне спокойно, как на лужайке, одобрительный смех, понимающие аплодисменты…
Далеко до этого было, как до луны. Нет, луна ближе.
Тут на трибуну вышел Валерий. Поправил очки.
«Я на английском буду докладывать, потом — краткое резюме…», — сказал тихо.
И от тихого его голоса что-то в Женьке дрогнуло. Услышала вдруг собственную судьбу. Насторожилась.
В школе был у Женьки французский, отец немножко пытался начать с ней и английский, сам-то читал свободно, но вскоре отступил перед полным ее равнодушием. Так что она внимала Валерию, как марсианин.
Мягкий, вкрадчивый, убаюкивающий голос…
В непонятном, пленительном этом потоке Женька узнала вдруг:
«Некст слайд, плиз…»
И даже вздрогнула, что узнала.
Парень возле проектора — русопятый, курносый, в соломенной шевелюре — тоже вздрогнул, засуетился. Экран вспыхнул.
Женька теперь ждала этих слов, единственных, как пароль. Ага, вот: «Некст слайд, плиз…»
Парень возле проектора, вдрогнув, пустил слайд вверх ногами. Валерий что-то ему сказал по-английски. Парень не понял, тупо глядел на докладчика.
«Перевернуть надо!» — уже кричали из зала.
Парень сообразил наконец. Передвинул рамку. Слайд вовсе пропал, стояло теперь на экране пустое пятно.
«Валерий Павлович, переходи на русский!» — крикнул кто-то.
Валерий ждал молча, будто забыл русские слова и не знал, как же теперь обратиться к механику.
Нужный слайд наконец задрожал и возник.
«Сенькью», — сказал Валерий, русского так и не вспомнил.
В зале прыснули. Но понимающая тишина бистро восстановилась. А Женька и теперь, когда он перешел на знакомый язык, понимала только отдельные слова, без смысла. Вдруг ужасно устала от этого. Выбралась в коридор, присела на подоконник и стала думать, как жить.
