Проводил Брянчика, вернулся в комнату. И такая злость вдруг на Федора поднялась… Неужели этому, главному-то, не научился в дому? Быть мужчиной. Чтобы твоя женщина стояла гордо рядом с тобой, зная твою надежность и силу. Дожили, отец к отцу должен бегать тишком, спрашивать, кто ты есть. А сам побежал бы? Если б — Светка? Может, и побежал бы, не зарекайся.
Дед Филипп, осторожно покашливая, тронул его за плечо: «Неприятности, Паша?» — «Наоборот, дед Филипп. Мелкие мелочи, а крупная радость!» Сказал. И вдруг — точно, ощутил это внутри, будто светлая волна поднялась. Радость. Человек родится — конечно, радость. Ну, иди, Федор! Поговорим. Но для Ксаны мы эту радость пока что в себе подержим, можно так-то и оглоушить. «Ну-ну», — недоверчиво покашлял в рукав дед Филипп. Но, глянув зятю в лицо, успокоился, понес в кухню чашки…
Поговорили с Федором. Ага, про Голована…
13.47
Зал в депо «Новоселки» был задуман с размахом, и от этого сейчас, в будний день, было в нем холодно, как-то слишком много всего — окон, стен, плюша. Машинисты, которых набралось десятка три с небольшим, свободных сейчас для собрания, сидели тесными группками, обмениваясь вполголоса необязательными словами, ждали, пока начнут. Кто-то уже уткнулся в книжку. Бурский, конечно, этот без книги не может.
— Венька, и спишь небось с книжкой?!
— Чего ему? Жены нету, штаны мама гладит…
Бурский и не услышал — сидел, уткнувшись.
— Кто вчера вторую серию видел? Ушла она от него? Ну, эта…
— Эта? Ушла. От тебя бы, Свечкарь, не ушла, точно?
— В пятой серии вернется небось…
— Слыхали — на «Парковой»? В ноль пятьдесят пять шурик подходит: «Ребята, подкиньте до Невского! Десятку дам!»
— Ну, подкинули?
— Ага, напряжение вот-вот снимут, а он — с десяткой!
— Меня не было. Я бы не упустил…
— Санька, выиграли? А счет какой?
— На вокзале главное — компанию углядеть, понял? Чтоб все вместе залезли. А то стоп-кран рванут запросто, приезжие потерять друг дружку боятся, понял?
— Точно! У меня солдатик на «Триумфальной» отстал от своих. Все затиснулись, а этот не влез. Я уж двери закрыл. Он — шасть между вторым и третьим вагоном, пристроился. Хорошо — увидел. Бегу: «А ну вытряхайся быстро!» — «Ничего, друг, трогай. Я не слечу. Знаешь, руки какие сильные?» Я уж ему: «Не могу я тронуть, дурья башка! Тебя ж об стенку сейчас шарахнет!» Скалится: «Не бойся, друг, солдата не шарахнет, не из таких!» Едва выволок…
— Тулыгин — слыхали — опять рожает!
— А тебе завидно?
— «Карандаши» доконали сегодня. Сам идет, как мороженый, а за ним портфель еще волочится, на полметра сзади…
Утренний пик резко делится для машинистов. С семи до восьми пятнадцати рабочие, в основном, едут. Эти скачут в вагон, как семечки, тесно стоят друг к дружке, и еще могут поджаться, коль надо. А с восьми пятнадцати густо идут «карандаши». Ступают, даже и торопясь, вальяжно, папками еще занимают место, портфелями. Каждый вроде остерегает свое пространство и блюдет интервал между собой и другими. Эти не умеют тесно поджаться, задерживают посадку, когда график самый тяжелый, состав составу нюхает под хвостом.
— Задавили «карандаши»! В мыле вылетел к обороту, а Гущин стоит: «Тридцать секунд привез!» — «Где же, говорю, тридцать? Вот часы, вот расписание: двадцать секунд». Как статуй глянул: «Иди, тридцать пять секунд!» Весь разговор. В формуляр еще записал…
— А ты не опаздывай.
— Сколько ж тут сидеть? У меня смена кончилась.
— У всех давно кончилась, а расстаться никак не можем.
— Голован-то сгорел!
— Как сгорел?
— Ты не знаешь? Комаров-младший донесение подал Шалаю. Проезд.
— Не донесение, а донос…
— Свечкарь, ты у кого сейчас в группе?
— У Силаньева.
— Ха, тебе-то что…
Разговор, хоть и необязательный, все вокруг работы. Место, впрочем, еще рабочее — зал заседаний. А Хижняк как-то опыт себе поставил в метро. Ставить тем более ничего было не надо, только уши торчком — подсаживался в вагонах к парочкам, слушал, о чем толкуют..
Женщина молодая, глаза — как вишни, раскраснелась лицом. «Я уж его просила — милый, пожалуйста, ты же можешь…» Спутник ее — уже пожилой, в благородных сединах, взгляд — страдающий от сочувствия. Отец? Вроде похож. Нет, не очень. Свекор? «Хочешь, на колени, говорю, встану…» Он слегка пожимает ей локоть — мол, не надо так, перемелется. А она к нему всем лицом, и глаза — как вишни: «Одна надежда на вас, Евгений Васильевич! Если вы сами не поедете в министерство, то проект пропал…» Вот тебе и свекор.
Из ста пар, которые Хижняк себе выбрал, — очень разного возраста, очень счастливого вида и очень понурого, — восемьдесят две говорили о работе, и с такой страстной горячностью, до какой остальным восемнадцати, занятым выяснением отношений сугубо личных, еще тянуться и тянуться. Эта пропорция Хижинка поразила, всем потом рассказывал. Мысль не новая, но волнует. Отними у современного человека жену, детей, дом — зубы стиснет, живет. Отними работу, глядь — помер.
— Ты с каким давлением в пневмосистеме вышел?
— Вроде с нормальным…
— И прихватило на втором перегоне? Не, быть не может. Машину надо проверить.
— Чего ж теперь Голован?
— Федьку потряс за грудки, а талон отобрали.
— Жди, значит, в депо перемен…
Машинист-инструктор Гущин появился в дверях. Никто на него особо внимания не обратил, были в зале еще инструкторы.
Гущин взошел на трибуну:
— Начнем, товарищи! Начальник занят пока, Матвеев задерживается, повестка известная — подведение итогов за месяц…
— Ого, уже дождались, — хмыкнул кто-то сзади.
— А ты чего хотел?
Гущин с лицом спокойным и ясным переждал, пока станет тихо.
— Начнем с малого. Диспетчера опять жалуются. Не ценим работу диспетчера! Машинисту Севастьянову команду дают: «Идите в депо, во внеплановый». А он: «Не могу, диспетчер!» — «Почему?» — «Я — в тапочках. Как там по снегу пойду?» Почему же вы в тапочках, спрашивается? Вы ж за контроллером и обязаны быть в твердой обуви. А потом, глядишь, травма. Доживем — в ночной пижаме в кабину полезем. Жалко, Севастьянова нет, не вижу его…
— Он на линии, — сообщили из зала.
— Теперь и спит в сапогах!
Гущин не улыбнулся, слегка только поморщился. Переждал, пока станет тихо.
— Еще раз предупреждаю, товарищи, — за засорение эфира будем строго наказывать.
— Он будет наказывать, понял? — разнесся громкий шепот смешливого Свечкаря.
— Я сказал — будем, — бесстрастно повторил Гущин. Только брови чуть поднялись на ясном лице и сломались углом.
— Обязательно будем, Андрей Ильич, точно!
Зам по эксплуатации, большой, грузный, продирался между рядами, говоря на ходу негромко:
— Диспетчер за нас же пухнет, каждого выведи да поставь. А мы чуть чего: «Диспетчер, у меня смена кончилась! Диспетчер, а мне куда?» С одним составом не справимся, а у него — Круг, целая трасса…
Влез на сцену, к столу. Встал над столом, большой, грузный. И замолчал вдруг, озирая зал из-под тяжелых век незрячими будто глазами. И чем дольше молчал, тем тише делалось в зале.
— Ну, это все ляльки, — сказал словно сам себе. — А я чего думаю, мужики! Мы что, разучились работать свою работу?..
13. 57
На Третьем Круге в центральной диспетчерской тихо играло радио, вздыхали часы, мигал пульт. Ксения Филипповна Комарова зашелестела графиком, сменила очередной лист — еще долой полтора часа.
— Диспетчер! Это двадцать второй. В секцию две тысячи пятьдесят четыре, третий вагон, пришлите уборщицу. Буду на «Лиговке» ждать.
— Понятно, — отозвалась Ксана. — «Лиговка», двадцать второму нужна уборщица в третий вагон…
— Ой, Ксения Филипповна! А уборщица вроде наверх поехала. Я сейчас найду!..
— Не по форме отвечаете, «Лиговка».
Уже не слышит, пошли гудки. Бросила трубку, это на Брянчик похоже.
