Стояли чудесные светлые весенние дни, как бы созданные для радостей и надежд. Отчаяние фру Готтвалл по временам сменялось надеждами. Она пыталась убедить себя, будто в состоянии больного наступило улучшение.

Но вот однажды вечером фру Готтвалл со всей ясностью поняла, что дело идет к концу. Маленький Мариус бредил теперь все более несвязно и все более торопливо.

— Мариус, маленький Мариус, — тихо восклицала мать, — ты не умрешь, ты не покинешь меня! Ведь в тебе вся, вся моя жизнь! Ответь же скорей своей матери, что ты не уйдешь от нее!

Маленький Мариус бормотал в ответ:

— Да, да, — шептала мать, — из всего класса ты самый способный латинист. Об этом мне опять сегодня сказал ректор. Ты только не узнал его, когда он склонился к твоей постели… Но разве ты и меня не узнаешь? Ответь, мой мальчик: узнаешь ли ты свою маму? Ну, ответь, ответь мне!

— Ad, adversus, ante, apud, cirea, citeris… — бормотал маленький Мариус.

— Нет, нет! — с отчаяньем воскликнула фру Готтвалл. — Не надо тебе бормотать по-латыни. Я знаю: ты способный и так много знаешь, а я глупа и ни в чем не разбираюсь. Ты ответь мне хотя бы кратко, что ты любишь меня и что ты не уйдешь никуда, останешься со своей матерью! Ну, скажи мне хотя бы два слова: милая мама. Или даже одно слово: мама!

— Fallo, fefelli, fulsum, — бормотал маленький Мариус.

— О, боже, боже мой! Какой ужасный язык! Что, что они сделали с тобой, мой бедный маленький мальчик?

За дверью послышались чьи-то шаги. Фру Готтвалл показалось, что это пришел доктор. Она бросилась к двери, чтобы сказать врачу, чтоб крикнуть ему:

«Ведь он умирает! Он умирает, даже не назвав имени своей матери, своей негодной и тщеславной матери, которая помогла отнять жизнь у своего сына ради этой проклятой учености!»

Но за дверью оказался не доктор, а один из квартирантов ее дома. И поэтому фру Готтвалл вернулась в спальню.

И тогда она вдруг увидела улыбку на лице ее маленького Мариуса. Всплеснув руками, фру Готтвалл радостно воскликнула:

— Слава богу! Тебе, кажется, лучше, маленький Мариус? Ты улыбнулся, да?

— Mensa rotunda, — пробормотал маленький Мариус. И умер.

Микал Мордтман приобрел привычку заходить к фру Венке в двенадцать часов дня. В этот час он обычно возвращался со строительства фабрики.

Толпы рабочих уже приступили к расчистке того обширного места, где предполагалось воздвигнуть капитальные стены и дымовые фабричные трубы. Многочисленные строения протянутся здесь вдоль набережной, которая будет облицована камнем.

Первоначальный капитал акционерного общества уже достиг ста тысяч специадалеров. В конце концов город настолько осмелел, что решил не предлагать английской фирме принять участие в подписке на акции, раз она сначала так высокомерно держалась в стороне.

Весь капитал был собран только лишь усилиями местных коммерсантов. И теперь фабрика, окрещенная в потоках шампанского пышным наименованием «Фортуна», стала поистине любимым детищем города.

Мордтман был счастлив и преисполнен высоких надежд. Еще никогда он не испытывал такого удовлетворения от своей особы и от всех окружающих. Он — прежде подчиненный человек в чужих краях — становился руководителем нового предприятия, основанного им самим.

А так как дирекция и члены акционерного общества не имели никакого представления о практических делах предприятия, то Микал Мордтман вскоре стал настоящим оракулом и не скупился на эффекты. Там, где не хватало его знаний, он пускал в ход громкие слова, которые покоряли всех своей значительностью.

Огромное количество трудового люда заполучило у Мордтмана постоянную работу. Он сам по субботам выплачивал рабочим жалование. Нередко жены рабочих приходили к нему за авансами. В общем, Мордтман за короткое время приобрел популярность и даже любовь как в среде мелкого люда, так и в пышных домах богачей. Только в чиновничьих кругах и среди явных реакционеров Мордтмана все еще презирали и с сочувствием говорили о профессоре Левдале, жена которого столь неразборчиво тащит в свой дом людей столь сомнительного сорта.

Однако Мордтмана ничуть не тревожили такие пересуды. Всякое утро он в чудесном настроении шел на окраину города — на свое строительство. Конечно, местные рабочие несколько отличались от английских рабочих, которые обычно с головой уходили в работу. Здесь наблюдались иные характеры — рабочие не прочь были поболтать с Мордтманом и уж во всяком случае, сняв шапки, сказать ему: «Доброе утречко».

Не без гордости Мордтман взирал, как в соответствии с планом росло и ширилось его строительство. Некоторые возведенные постройки уже казались чудесными в своем внешнем оформлении. Да и все это великолепное предприятие, столь энергично начатое, вся неограниченная власть хозяина и обилие денег безмерно радовали молодого деятельного человека.

Надо сказать, что Мордтман с первых же дней пребывания в этом городе имел главным образом соприкосновение с деловыми людьми. Знакомых женщин было у него немного, да он и не стремился к общению с ними, поскольку его день был столь перегружен работой. Клуб и дом профессора Левдала — вот все, что было у него за пределами деловой жизни.

У профессора же Мордтман бывал нередко, чувствуя себя там желанным гостем. Он имел все основания полагать, что любезность и предупредительность хозяина не были деланной. Однако Мордтман посещал фру Левдал, а не профессора. И это ни для кого не составляло тайны.

Всякий раз, около двенадцати часов дня, Мордтман заходил к фру Левдал, чтобы выпить с ней стакан вина и весело поболтать о том, о сем.

Однако в дождь и в скверную погоду он избегал этого визита. Он только лишь подходил к ее окну и, показывая на свои замызганные сапоги и мокрую куртку, уславливался о вечерней встрече.

Фру Венке обращалась с Мордтманом с материнской заботливостью. Это ей почему-то не стоило труда, хотя разница в их годах была не столь уж ощутима.

Мордтману не слишком нравилась его роль, однако он не отваживался требовать иного отношения. Фру Левдал держалась с ним шутливого тона, и поэтому многие его слова и взгляды звучали совсем не так серьезно и глубоко, как он бы этого хотел.

Она, казалось, очень хорошо к нему относилась, весьма ценила общение с ним и, быть может, поэтому не хотела замечать, что он ухаживает за ней. Пожалуй, в такой же степени она не замечала ухаживания старшего учителя Абеля, который уже в течение многих лет вздыхал по ней.

Конечно, Мордтман был человек иного душевного склада, нежели Абель, но в этом отношении фру Венке не хотела бы делать какого-нибудь различия между ними. Однако не потому, что она боялась сплетен, — нет, фру Венке всегда поступала так, как находила нужным.

Что касается мужа, то и этот вопрос не мог повлиять на ее поведение. Муж никогда не ревновал ее и с первых дней женитьбы проявлял исключительную любезность ко всем молодым людям, которых сколько-нибудь привлекала красивая внешность его супруги. И даже как-то однажды фру Венке показалось, что Карстен Левдал слишком уж далеко зашел в этой своей либеральности. Но в дальнейшем она всякий раз признавала, что его благоразумное поведение все же достигает своей цели и, главное, сглаживает то, что в супружеской жизни могло бы стать неприемлемым.

Впрочем, фру Венке еще никогда и никем всерьез не увлекалась — быть может, именно потому, что ее жизнь текла так спокойно и свободно. И это несмотря на то, что уже сразу после замужества фру Венке заметила, как мало она и Левдал подходят друг к другу. Во всех делах муж был до смешного осторожен и раздражительно корректен. И эта его особенность казалась ей трусостью и неуверенностью. Но вместе с тем что-то изящное и тонкое имелось в его характере, и это отчасти подкупало Венке. Да, конечно, муж ей не очень нравился, и она не слишком высоко ценила его, но она и не отвернулась от него окончательно, и поэтому не ощущала полного одиночества и пустоты.