И ей казалось, что она сидит на траве около загадочного Черного моря, черного как бархат, накатывающегося на берег тихими, бархатными волнами. Она увидела экипаж, стоящий в стороне от дороги, и маленькую группку людей на траве, их лица и руки, белые в лунном свете. Она видела бледное платье женщины, раскинувшееся по траве, и ее лежащий в стороне сложенный зонтик, похожий на большой перламутровый крючок для вязания. Чуть вдалеке от них, с завтраком на салфетке на коленях, сидел извозчик. «Возьмите маринованный огурец», — сказал он, и хотя она точно не была уверена, что такое маринованный огурец, она увидела зеленоватый стакан с видным в нем красным перцем, похожим на клюв попугая. Она втянула в себя щеки; маринованный огурец был слишком кислый….
— Да, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, — она сказала.
Во время последовавшей паузы они глядели друг на друга. Раньше, когда они смотрели так друг на друга, они чувствовали полное понимание души друг друга, были готовы обняться и броситься в одно и то же море, готовые утонуть как несчастные любовники. Но теперь — удивительно дело — это был он, кто первый нарушил эту идиллию. Он, кто сказал:
— Ты такой замечательный слушатель. Когда ты глядишь вот так внимательно на меня, я чувствую, что я мог бы рассказать тебе то, чего не дерзнул бы поведать ни одному живому существу.
— Была ли в его голосе насмешка или это только была игра ее воображения? Она не была уверена.
— До того как встретил тебя, — он сказал, — я никому не рассказывал о себе. Как хорошо я помню один вечер, когда я принес тебе маленькую рождественскую елку и начал рассказывать о своем детстве. Как я чувствовал себя таким несчастным, что сбежал из дома и жил, не найденный, два дня под телегой в нашем дворе. И ты слушала, и твои глаза светились, и я чувствовал, что ты даже рождественскую елку заставила слушать, совсем как в сказке.
Но от того вечера в ее памяти осталась только маленькая баночка икры. Она стоила 7 шиллингов и 6 пенсов. Он не мог этого понять. Только подумайте — такая маленькая баночка — и стоит 7 шиллингов и 6 пенсов. Когда она ела, он смотрел на нее, восхищенный и пораженный.
— Нет, правда, это проедание денег. Ты не могла заплатить за такую маленькую баночку 7 шиллингов. Только подумай о прибыли, которую они получают… — и он пустился в очень сложные вычисления… Но теперь — прощай, икра. Рождественская елка на столе, и маленький мальчик спит под телегой, положив голову на дворовую собаку.
— Собаку звали Босун, — умиленно сказала она.
Но он не следил за ходом ее мыслей. — Какая собака? У тебя была собака? Я совсем не помню собаки.
— Нет, нет, я имею в виду дворовую собаку, которая была, когда ты был маленьким мальчиком. — Он рассмеялся и щелкнул замком сигаретницы.
— Была ли? Ты знаешь, я это забыл. Это кажется таким далеким. Я не могу поверить, что прошло всего 6 лет. После того как я узнал тебя сегодня, я сделал такое усилие….мне надо было сделать такое усилие, чтобы вернуться в то время. Я был тогда совсем ребенком. — Он постучал по столу. — Я всегда думал, как, должно быть, я наскучил тебе тогда. И теперь я понимаю так ясно, почему ты написала мне так, как ты это сделала — хотя в свое время это письмо чуть не убило меня. Я недавно нашел его, и я не мог прекратить смеяться, читая его. Она такое умное…такое правдивое мое описание. — Он посмотрел на нее. — Ты же не уходишь?
Она застегнула пуговицу шубы и опустила вуаль.
— Я боюсь, я должна идти, — она сказала и выдавила из себя улыбку. Теперь она точно знала, что он насмехается над ней.
— О, нет, пожалуйста, — он умолял ее. — Останься еще хоть на минуту, — и он взял одну из ее перчаток и сжал ее так, будто хотел этим удержать Веру. — Я сейчас знаком с таким малым количеством людей, с которыми я мог бы поговорить, что я превратился в своего рода варвара, — он сказал. — Я чем‑то сделал тебе больно?
— Совсем нет, — солгала она. Но пока она смотрела, как он ласково — ласково перебирает ее перчатку, ее гнев действительно прошел, и, кроме того, он сейчас так походил на того, кем был 6 лет назад….
— Чего я хотел тогда, — сказал он мягко, — это быть чем‑то вроде ковра….превратиться в магический ковер для тебя, чтобы защитить тебя от острых камней и грязи, которую ты так ненавидела. Не могло быть более хорошего — и более эгоистичного желания. Все, чего я хотел в конце концов, — это превратиться в магический ковер и унести тебя в те далекие страны, о которых мы мечтали.
По мере того как он говорил, она все наклоняла голову назад, будто пила что‑то; странный зверь в ее груди начал мурлыкать.
— Я чувствую, что мы были одиноки, как никто другой в мире, — он продолжал, — и к тому же, возможно, что ты была единственным человеком, который был действительно живым. Рожденная вне своего времени, — он прошептал, гладя перчатку, — обреченная.
О, Господи! Что она наделала?! Как она смогла отказаться от такого счастья? Это единственный мужчина за всю ее жизнь, который бы понимал ее. Еще не поздно? Может быть, уже слишком поздно? ОНА была той перчаткой, которую он держал в руке….
— И потом тот факт, что у тебя не было друзей и ты не искала дружбы с людьми. Как хорошо я понимал это, так как сам был таким же. Все и сейчас также?
— Да, — она вздохнула. — Также. Я, как всегда, одна.
— И я, — он нежно рассмеялся, — такой же.
Внезапно быстрым движением он положил перчатку обратно, и его стул от движения скрпинул по полу. — Но то, что казалось мне таким загадочным, теперь очевидно для меня. И для тебя тоже… Просто дело в том, что мы были такими эгоистами, поглощенные только собой и сосредоточенные только на самих себе, что не могли приютить в своих сердцах любовь еще к кому‑то. Ты знаешь, — наивно и открыто воскликнул он, очень похожий на себя 6 лет назад, — я начал изучать психологию в России, и я обнаружил, что мы совсем не особенные. Это довольно известная форма….
Она уже ушла. Он сидел, ошеломленный и пораженный, не в состоянии ничего сказать… Затем он попросил у официантки счет.
— Но сливки не тронуты, — он сказал, — пожалуйста, не включайте их в счет.
