— Девушка, разрешите выдавать?

— Позволяю, Константин Макарыч! — отвечала весело Верочка, помешивая в котле затируху. Жуков зычно командовал толпившимся у порога разносчикам.

— Первый твиндек, налетай! — и большим черпаком быстро опорожнял бак, тут же заливал новую порцию воды и приходил на помощь начальнице. Верочка, и в обычных-то рейсах загруженная работой, теперь, словно автомат, месила тесто, раскатывала и рубила все новые тысячи галушек, не проявляя при этом каких-либо признаков усталости, причем успевала переброситься шуткой с повеселевшим при ней могучим помощником.

Поистине добрая невеста прикатила в Приморье из сибирских краев, повезет тому, кто вовремя подойдет к ней, как говорится, с серьезными намерениями. Но может, ох, может и так случиться, что подрастратит горячая сибирячка по доброте и легкости характера свои великие женские силы, не заведет семью, не обретет семьи и дома на берегу. И хорошо еще, если будет у нее где-то воспитываться нечаянно нажитый сынок. А то и вовсе одинокой сойдет она в свой прощальный час с парохода.

Освободившись от раздачи, присоединялся к Верочке и Жуков. Вместе они быстро заготавливали новую гору галушек, высыпали ее в подоспевший кипяток, и все начиналось сначала. У порога не уменьшалась толпа погромыхивающих пустыми кастрюлями разносчиков из второго, потом третьего и четвертого твиндеков. Пока шла наверху раздача, внизу, в закупоренных стальных отсеках, в грязи и духоте шла дележка принесенной пищи. Обжигаясь, торопились насытиться те, кто мог подойти раз и другой за добавкой. Потом разносили тем, кто не вставал: «Ешьте, братцы, моряки выручили, всем хватит!» Пищу готовили с утра и до вечера, и непрерывным было хождение по верхней палубе. И не только из-за еды. Ввиду отсутствия смытых штормом туалетов, заключенных более не выводили на оправку. Парашники то и дело выносили на палубу заполненные емкости и опорожняли их за борт. Стаи чаек, пристроившиеся за кормой судна в ожидании помоев с камбуза, возмущенно шарахались от расплывающегося за бортом грязного пятна.

Николай Аминов, выйдя перед обедом на ботдек, помахал работавшей внизу Лизе.

— Привет работникам пищеблока!

Она выпрямилась, заправляя выбившиеся из-под платка белокурые пряди.

— Привет морякам! — произнесла она это каким-то погасшим и недобрым голосом и тут же отвернулась, помешивая деревянной скалкой в котле. «Что-то случилось», — понял он. Гошка прохаживался взад-вперед по кормовой палубе, и на мрачном, против обыкновения, лице его было написано отвращение ко всему окружающему. А причина подавленного настроения и у охранника, и у заключенной имела один источник: рано утром сначала с Гошкой, а после с Лизой разговаривал начальник этапа и предупредил их, что, если слухи об их поведении подтвердятся, он даже представить себе не может всей тяжести последствий. Гошка и Лиза вполне четко представляли эти последствия, и радоваться штилю на море, чайкам в небе и вообще жизни у них не было никаких оснований. Лиза же была еще в полном отчаянии от беспокойства за Николая. Майский ее так прямо и предупредил:

— И хахалю твоему тоже срок обломится. Статью подберем, чтоб другим неповадно было. Ишь ты, любви ему дешевой захотелось…

«Хоть бы еще разок обернулась», — подумал Николай, не имеющий никакого представления о том, что происходит в душе Лизы. Он не отрывал взгляда от девушки. Новый черный полушубок она подпоясала тесьмой, рукава завернула и выглядела совсем как вольная. «Ничего, родная, в этом полушубке ты перезимуешь на проклятой Колыме, а весной будет амнистия и все образуется, — думал он. — Только оглянись, обернись, красивая, умная, любимая», — заклинал он ее. И чудо свершилось: она будто услышала его заклинания, обернулась, поглядела на него долгим тоскливо-печальным взглядом, а потом вдруг грустно улыбнулась и подняла соединенные вместе большой и указательный пальцы. Он понял: «Час ноль». Сулил этот знак не встречу, не счастье, а беду, и Николай обомлел, пораженный тяжелым предчувствием.

В двух десятках метров от кухни из тамбучины показались парашники. Все те же седобородый заключенный в пенсне и его опухший товарищ волокли по железу к борту пятиведерную загаженную емкость. Она ткнулась о клепаный стык, и из нее плеснуло на палубу. Старики испуганно остановились. Гошка прикрикнул:

— Чего стали, интэ-лли-хэнция, вываливай, после вылижете!

Вышел на палубу Роберт Иванович Майский, бледный от все еще донимавшей его морской болезни. Бесстрастно наблюдал он, как старики с усилием перевернули посудину за борт. Потом седобородый взял метлу и кое-как поширкал по палубе, оставив сырые полосы на крашенном суриком железе. Убрав метлу на место, старик обратился к глядевшему на него начальнику этапа.

— Гражданин начальник, разрешите обратиться с жалобой? — Лицо его было туго обтянуто сухой кожей, глаза под стеклами пенсне провалились, сухие черные губы не закрывали выступавших зубов с обнажившимися корнями. Голос старика еле шелестел, Майскому пришлось шагнуть ближе, чтобы расслышать его.

— Разрешаю, — сказал он и обернулся к подошедшему Касумову. — Вы тоже берите на заметку, чтобы мне не повторять.

— Гражданин начальник, там внизу совершенно нечем дышать… Понимаете, не все пользуются этим приспособлением, — старик показал на парашу. — Ходят прямо на палубу или на соль. И там уже не все живы, их надо хоронить.

— Врач был у вас утром, ничего не сказал. В чем дело? — спросил Майский Касумова.

— Я докладывал, гражданин начальник, вы сказали, учтете.

— Да, помню. Ну, мы учли, насколько здесь в море, возможно. Прибавили норму, утром был выдан сладкий, без меры, чай, сейчас, как видите, раздают галушки, спасибо морякам, но больше, Иосиф Григорьевич, — видите, я помню ваше имя, — больше я ничего не могу для вас сделать.

— Гражданин начальник, там задыхаются в полном смысле, — сказал старик. — Нельзя ли открыть люки?

— Капитан уже говорил мне об этом, я считаю, это нецелесообразным, — отрезал Майский. — Преступники должны быть заперты. Это закон.

— Но мы же умрем, как вы не поймете?! — воскликнул старик, протянув к Майскому иссохшую ладонь, словно просил подаяния.

— Все мы рано или поздно умрем. Каждому — свое, как говорили ваши недавние друзья, Иосиф Григорьевич.

— Я никогда не был фашистом! — крикнул старик. — Слышите, гражданин начальник?! Я только врач! Был в плену, работал в госпитале у них, но я только врач! — Он еще шумел, доказывал, но Роберт Иванович уже отвернулся и направился к ботдеку, на ходу заговорив о чем-то с Касумовым.

— Эй, ты, собака! — вдруг крикнул ему вслед старик внезапно окрепшим голосом. — Подавись же ты, пес, нашими костями и кровью! И будь проклят вовеки веков сам ты и весь твой род! — Круто повернувшись, он побежал к борту, перешагнул через цепь ограждения и прыгнул в воду.

— Я с тобой, Иосиф! — глухо крикнул второй фитиль и шагнул следом за стариком.

Лицо Роберта Ивановича не изменилось.

— Касумов, — сказал он. — Подбери людей и пройдись по трюмам. Всех покойников — наверх — и в воду, без всяких церемоний. Как эти двое.

— Слушаю, — сказал фельдшер.

— Так будет лучше, без церемоний. Вся эта сволочь их не заслужила. — Майский шагнул к трапу на ботдек.

Николай увидел, как при последних словах Майского вдруг перекосилось, стало некрасивым лицо Лизы. Она резко наклонилась, схватила топор, которым только что колола чурки, и бросилась вслед за начальником этапа, на ходу закричав не своим, бешеным, голосом:

— Сам ты сволочь, людоед проклятый! На, получи!

Майский только успел оглянуться на ее голос — и топор опустился ему на голову. Начальник этапа покачнулся, словно от безмерного изумления вытаращил глаза и, хватаясь за порчну трапа, стал оседать на подкосившихся ногах. А Лиза, продолжая что-то кричать, подняла и снова опустила топор. И тут прогремела автоматная очередь. Подскочивший с опозданием Гошка резанул пулями по новому черному полушубку. Лиза забилась в ногах у Майского. Шапка и очки свалились с головы начальника этапа. Кашляя и шевеля красными толстыми губами, он шарил перед собой руками, словно пытался за что-то ухватиться.