— Я пока еще знахарка, — сказала Герта и обратилась к Эрике.

— Принеси мне пакетики из ящика с черной меткой.

Эрика летела, словно за ней гнались. А внутри у нее холодной ледышкой застыл страх. Она знала, что это за пакетики — они клали конец великим мучениям… но и самой жизни тоже, и тот, кто использовал их, брал на себя огромный груз ответственности за каждую крупинку этого порошка. Правда, было известно, что последние мгновения жизни больного чумой становились непереносимой пыткой, и избавить его от этой муки было благом.

В ремесле знахарки всегда присутствовали две стороны. Время от времени она держит в своих руках и жизнь, и смерть. Эрика отыскала пакетики, сунула их поглубже в карман фартука и вернулась к тому месту, где еще так недавно шумел веселый пир.

Герта стояла на коленях возле все еще содрогающегося тела прасола. Когда Эрика подошла к ней, Герта взяла со стола кружку, которая отозвалась плеском недопитой жидкости. Затем она заговорила с Игорофом.

— Брат, ты охвачен чумой. Исцеление невозможно, но твой уход можно облегчить, если ты того пожелаешь.

Он повернул к ней покрытое потом лицо, и судорога пробежала по нему. Искусанные губы, покрытые запекшейся кровью, вздрогнули.

— Дай… прошу… — удалось ему выдавить из себя.

Спокойно поднеся к глазам пакетик и кружку, Герта вытрясла немного пепельно-серого порошка. Затем она отдала пакетик Эрике.

Она просто просунула руку ему под спину и приподняла его, будто странник хворал обычной лихорадкой, лежа в своем дому, поднесла кружку к его губам.

— Да пребудет с тобой благодать, знахарка, — прохрипел он. — Но ты теперь обречена.

— Что будет, то будет, — размеренно произнесла она, пока он жадно пил жидкость.

Эрике его уход показался быстрым, но тело, которое он оставил после себя, представляло такую же опасность для живущих, как и живой человек, которым он был минуту назад.

Герта обратила лицо к улице. И ее голос зазвучал пронзительно и чисто.

— Проявите свое мужество. Те, кто был рядом с этой бедной душой и его пожитками, — на вас уже может лежать проклятие. Уйдите прочь от своих любимых, пока не будете уверены, что чисты. Идите сюда и сделайте то, что должно быть сделано.

Наступила тишина. Затем распахнулась одна дверь, и кто-то юный не то вышел, не то выпал на улицу. Сзади раздались скорбные вопли. Он поднялся на ноги, постоял мгновение, словно переводя дух, и с видимой неохотой пошел вперед. Это был Эвисон, который возился с поклажей и мулом Прасола. Приблизившись, он дважды всхлипнул и отвернулся, чтобы не видеть мертвеца. Лицо его казалось серым, несмотря на загар.

Его прибытие на место трагедии, казалось, повернуло ключ в замке упрямости, стали распахиваться другие двери, и над деревней повис великий стон печали и утраты. Но пришли все — Йохан и прочие, пившие со странником, и три женщины, которые наполняли ему тарелки и были рядом.

Йохан оторвал сиденье от скамьи, с помощью вил они перекатили бесчувственное тело на эту доску и отнесли его в поле, где осталась поклажа прасола. Штубен погладил мула по шее и, глядя в глаза животного, сказал дрожащим голосом: «Пусть будет сделано то, что должно быть сделано». Точным движением опытного мясника он опустил свой тяжелый топор.

В деревне началось движение, хотя те, что вышли, сторонились других домов, если в них были открыты окна или двери. Оттуда начали выбрасывать необходимые вещи: поленья для костра, свертки ткани, несколько бутылей с маслом.

Так, Игороф в конце концов был предан пламени, хотя в объятиях огня лежала лишь его измученная оболочка. С ним сгорели вся его поклажа, рама, на которой он ее вез, и мул.

Это заняло несколько часов, и люди уже шатались от усталости, подбрасывая топливо в огонь. Глаза их понемногу начали цепко ощупывать друг друга, как поняла Эрика, в поисках признаков болезни.

Руководила обрядом Герта. Потом она пошла домой и начала сортировать флаконы и пакетики. Эрика смешивала и растирала снадобья, следуя указаниям знахарки.

— Все, что может быть сделано, должно быть сделано. Собери все чашки и кружки, оставленные на столе, дитя, и подготовь их.

Едкий запах костра, словно проклятье, повис над деревней, и Эрика видела, как люди подбрасывали туда все, к чему могли прикоснуться их руки. Она приготовила чашки, и Герта принесла тяжелый котелок. Работавшие, должно быть, заметили ее, приняв ее появление за сигнал, ибо они начали подходить к ней, грязные, закопченные костром, но ни один не стоял рядом с другим.

— Знахарке дается лишь то знание, которое позволяют Великие. Я ничего не могу вам обещать. Но здесь у меня снадобье, вместившее силу многих лекарств, некоторые из них сродни легким формам чумы. Выпейте и надейтесь, ибо это все, что вам остается.

Они выпили все под пристальным взглядом Герты, следившей, чтобы каждый принял свою полную долю. Когда кружки опустели, усталость, казалось, сразила их окончательно, и люди сели на берегу реки. Две женщины плакали, а третья, с застывшим выражением озлобленности на судьбу на лице, снова и снова ожесточенно вонзала нож в землю, словно пытаясь очистить его для какой-то неведомой цели; мужчины же с мрачными лицами поглядывали на огненную башню посреди деревни.

Эрика все цеплялась за юбку Герты, словно ребенок, только что научившийся ходить. Держась за знахарку, она чувствовала странный комфорт, возможно, потому, что от Герты исходили уверенность и спокойствие знания. Вместе с тем в Эрике росла непонятная уверенность в том, что чума не представляет для нее угрозы и что добычей болезни будут те, кто тоскует и изрыгает проклятия на берегу реки, но только не она.

Она не отставала от Герты ни на шаг, когда они вернулись в свой дом. Но на пороге она споткнулась, словно перед ней выросла стена, через которую было не перебраться. Но, кроме пучка сушеной травы, каким-то образом упавшего с крючка под потолком, она ничего не увидела перед собой. Аромат, исходивший от него, делался все более острым, и Эрика издала тихий горловой звук, больше напоминавший вой, чем жалобу.

Герта повернулась и застыла, глядя на приемыша так, будто та была отколовшимся кусочком самой чумы. Словно обессилев, знахарка опустилась в свое кресло. Ее губы беззвучно шевелились.

Эрика ничего не услышала, лишь почувствовала острое покалывание кожи, словно ростки эрики, на ложе из которых она родилась, вновь вонзились в нее. Запахи в доме становились все нестерпимее, некоторые из них казались отвратительнее, чем дым того страшного костра.

Руки зачесались, она потерла их друг о друга, а потом опустила глаза и застыла в ужасе, ибо ладони касались не гладкой кожи, а густых волос. Серый, как пепел костра, мех покрывал руки. Она быстро закатала рукава, и увидела под ними то же самое; тогда она разорвала шнуровку лифа, чтобы убедиться, что под ним идет тот же процесс.

Чума! Но ведь у прасола не было подобных симптомов. Эрика в ужасе закричала, но из горла у нее выходили не слова, а нечто похожее на вой.

В отчаянии она поднесла свою странную, словно одетую в перчатку руку, к Герте и рухнула на колени, молча умоляя о помощи.

Знахарка поднялась с кресла. Изумление, исказившее было ее лицо, исчезло. Она облизнула пересохшие губы и заговорила медленно, словно объясняла что-то маленькому ребенку, которого нужно заставить понять.

— Ты — Оборотень. — И вновь язык метнулся по сухим губам. — Теперь ты обрела свою истинную сущность. Почему — я не знаю, если только случившееся сегодня не производит странного воздействия на существ твоей крови. Вот что я скажу тебе, дочка: уходи прочь. Им, — она мотнула головой в сторону деревни, — нужен кто-то, на кого можно возложить вину за несчастье — они вспомнят, как не похожа ты на их детей — а теперь и вовсе!

— Но, — голос Эрики превратился в хриплый рокот, — я… я почувствовала зло… я хотела помочь…

— Верно говоришь. Но ты всегда выделялась среди других детей. Всегда в деревне были люди, которые шептались у тебя за спиной. А теперь, когда это черное проклятье повисло над нами, шепот превратится в крик.