— Ну-ка, ну, Матвей Ипатович... Тряхни стариной-то!

— И так трясусь, Павел Митрич,— и пустился вприсядку.

Ему самому не верилось, что он еще так легко пляшет. Ему казалось, что он помолодел. И весь груз, положенный годами жизни, спал с него. Возле него, помахивая красным платком, кружилась молодая смуглянка.

Наконец, Коренистов, уставший, замешался в густую толпу. Его провожали аплодисментами, а он шутливо говорил:

— А будь вы, греховодные, теперь опять неделю поясницей маяться.

В середине зимы Коренистов справлял новоселье. Вместо одноглазой будки вырос просторный домик с большими веселыми окнами. От электроосветительной линии к нему протянулись провода.

Коренистов поджидал Стаховых и Игнатьевых. Просторная комната была залита ярким светом электрической лампы.

В углу на полу, не обращая внимания на дедушку, возился Вова. Он из кубиков возводил какое-то замысловатое здание.

На душе Коренистова было светло и радостно. Радостно было еще и потому, что старшая дочь Клавдия жила у него. Она ушла от мужа.

Прислушиваясь к возне на кухне, где стряпали Мария Петровна и Клавдия, он подошел к зеркалу и осмотрел себя.

Костюм его все тот же, обычный, в котором он встречал праздники: длинный, чуть не до колен, суконный двубортный пиджак, под которым горит красная вышитая рубаха, опоясанная гарусным пояском; суконные шаровары, запрятанные за голенища начищенных сапог. Костюм старый. Он накладывает на Коренистова отпечаток прошлого. Но сам Коренистов выглядит не так, как прежде. Нахмуренные брови будто приподнялись, из-под них смотрят ласковые, веселые пепельно-серые глаза. Борода стала мягче, шире, она лежит на груди, протканная дорожками седины. А на лацкане пиджака, из красной шелковой виньетки, блестит орден Трудового Знамени.

1928—1934 гг.