Въ одномъ городѣ жила барыня. Звали ее Татьяной Даниловной Слѣпневой. Городишка былъ бѣдный, маленькій, съ конца въ конецъ рукой подать, а барыня была богатая, важная. Веселыхъ, каменныхъ домовъ, что мечутся въ глаза своимъ просторомъ, большими окнами и яркими красками, встрѣчалось въ городишкѣ немного, и то на одной главной Дворянской улицѣ, гдѣ по сторонамъ дорожки для пѣшеходовъ были выложены изъ кирпичей. Тянулись въ немъ безконечные заборы, мѣстами коломъ подпертые, мѣстами совсѣмъ развалившіеся, и торчали между ними, согнувшись на бокъ, словно пришибленныя, сѣрыя деревянныя лачуги, въ которыхъ и собакѣ жить было бы не особеннымъ счастіемъ. Перебивались въ этихъ лачугахъ со дня на день, едва сводя концы съ концами, жалкіе, безграмотные мѣщане и обтерханные, изморившіеся чиновники, высматривавшіе, не идетъ ли кто изъ мѣщанъ по дѣлу въ присутственное мѣсто, не несетъ ли имъ завалившагося рубля ребятишкамъ на молочишко. Только этими рублями они и жили… Изрѣдка наѣзжали въ городъ помѣщики изъ ближнихъ деревень съ тяжелыми дѣлами, только какъ они понаѣдутъ, тогда въ городѣ и праздникъ: и у мѣщанъ работа, и у чиновниковъ прибыль и — что грѣха таить — въ кабакѣ больше косушекъ выходитъ. Въ другіе же дни съ утра до вечера, бывало, тишина стоитъ въ городѣ, не кипитъ въ немъ бойкая жизнь со своими ловкими шугаями, трудовымъ шумомъ и большими ожиданіями, не снуютъ люди съ веселыми лицами и зоркими глазами въ надеждѣ что-нибудь продать или купить и зашибить крупную прибыль; всѣ, точно мухи въ осеннее время, когда на нихъ холодомъ пахнетъ, едва ползаютъ и, глядя на ихъ вялую поступь, кажется, видишь, какъ не трудъ долголѣтній, не страсти кипучія, а одна нужда-горе налегла на ихъ плечи тяжелою ношею, спутала ихъ ноги и руки сильныя и такъ ихъ умаяла, что хоть въ могилу лечь, такъ и то было бы для нихъ благомъ. Вечеръ настанетъ, еще тише сдѣлается на улицахъ, не гремятъ колеса, не ѣдутъ знакомые другъ къ другу о дѣлахъ общихъ потолковать, посудить о томъ, что на свѣтѣ дѣлается, и рѣшить: такъ ли оно дѣлается? не нужно ли какихъ перемѣнъ?… Ничего этого нѣтъ въ городѣ; радъ каждый, что въ небѣ стемнѣло, что уснуть можно и хоть нѣсколько часовъ не видать лохмотьевъ и заплатъ своей бѣдности. Беззвучно идетъ ночь, только иногда гдѣ-нибудь собака завоетъ съ голода, а, можетъ-быть, и передъ покойникомъ, — кто ее знаетъ! А кругомъ города тянутся поля кочковатыя, безплодныя, мѣняясь: съ топкими болотами, въ сторонѣ лѣсъ неприглядный виднѣется съ кривыми березами, съ приземистыми елками и чернѣется избитая дорога. Не много считалось счастливыхъ людей въ городѣ, которымъ удалось прокатиться по ней до другихъ большихъ городовъ, посмотрѣть на другую жизнь; иные и представить-то себѣ не могли, что такіе же точно люди, какъ и они сами, умѣли устроить для себя другую жизнь… Говорится, что на безлюдьи и Ѳома дворянинъ, — такимъ-то дворяниномъ была и барыня. И въ церкви она милостыню нищимъ подаетъ, и духовенство въ праздникъ молебенъ отслужить пригласитъ, и чиновникамъ какую-нибудь бумагу настрочить прикажетъ, и когда кто-нибудь захвораетъ, да лѣкаря не можетъ позвать, то и идетъ къ барынѣ; у нея тамъ лѣкарства разныя, нальетъ она чего-то пять-шесть капель въ пузырекъ съ водою, — ну, бѣдному человѣку и полегчаетъ. Вотъ за нее весь городъ и молятся, въ церкви ей первое мѣсто, послѣ обѣдни ей первой несётъ священникъ просфору; ѣдетъ она по улицѣ — ей всѣ въ поясъ кланяются; даже мимо ея окошекъ идутъ, такъ шапки снимаютъ. Ей и хорошо, и весело и, кажется, калачомъ бы ее не выманить въ богатый и большой городъ изъ этого бѣднаго городишка, на который свѣжему человѣку со стороны смотрѣть было бы тошно, потому что хоть чужое горе и не свое, а все-таки какой ни на-есть человѣкъ счастливый, но если онъ ничего вокругъ себя не видитъ, кромѣ горя, да горя, такъ и у него сердце сожмется и, кажется, бѣжалъ бы онъ безъ оглядки, долго бѣжалъ бы, только бы встрѣтить веселое лицо и услышать звонкій смѣхъ беззаботнаго счастья. Ну, а барыня привыкла, присмотрѣлась къ этому городишку, полюбила его, не скучала. И то сказать: скучать-то ей было некогда. Такимъ, какъ она, добродѣтельнымъ людямъ и то скуку разгоняетъ и великую радость приноситъ, что они благодѣтельствовать могутъ, а у нея, кромѣ того, и своихъ заботъ было много.

Мѣщане и чиновники отъ бездѣлья пропадали, а барынѣ своихъ двухъ рукъ иногда на дѣло недоставало. Въ праздникъ утромъ спѣшитъ она обѣдъ заказать, чтобы принять старшихъ изъ чиновниковъ, да угостить кого-либо изъ монашествующихъ лицъ, странниковъ или юродивыхъ, потомъ къ обѣднѣ ѣдетъ, почетомъ пользуется, тамъ обѣдомъ распоряжается, гостей разсаживаетъ, вечеромъ въ карты поиграетъ, разсказовъ о Святой Землѣ и разныхъ обителяхъ послушаетъ, а сама уже думаетъ, что завтра надо начать ягоды чистить, варенье варить, капусту рубить или огурцы солить. Подойдетъ поздняя осень, — барыня съ приказчикомъ изъ деревни возится, провѣряетъ его, оброки считаетъ. Около Рождества смотритъ, хороши ли въ деревнѣ холсты выткали бабы, много ли къ полотенцамъ кружевъ деревенскихъ наплели, жирныхъ ли гусей накололи. Сама все смотритъ, все провѣряетъ, въ головѣ же вертятся мысли о томъ, что бы такое сдѣлать съ дряннымъ мужичонкой Ѳомкой, за которымъ каждый годъ недоимки? Пишетъ она письмо къ одному изъ старшихъ чиновниковъ, зоветъ его на совѣтъ.

— Такъ и такъ, — объясняетъ ему:- житья мнѣ нѣтъ отъ этого дрянного мужичонки Ѳомки, въ гробъ онъ меня сведетъ, каналья!

— Ну, стоитъ ли, матушка, вамъ изъ-за него себя убивать? — утѣшаетъ ее чиновникъ. — Вотъ рекрутчина будетъ, такъ мы ему лобъ забреемъ, чтобы и онъ, и другіе знали, каково свою барыню, мать родную, не слушать.

— А я вамъ гусей отобрала, — молвитъ барыня. — Хорошіе нынче гуси.

— Много вамъ обязанъ, благодѣтельница наша, — цѣлуетъ ручку у барыни чиновникъ. — Хотѣла жена васъ еще одной просьбицей утруждать, да у меня и языкъ не поворачивается, такъ много вы насъ одолжаете.

— Говорите, что такое?

— Право, совѣстно мнѣ…

— Ну, вотъ еще! Могу — сдѣлаю, не могу — такъ на нѣтъ и суда нѣтъ.

— Такъ-то оно такъ, только пусть ужъ лучше жена сама скажетъ.

— Экой несговорчивый!

— Ей-Богу, совѣстно!

— Что это вы первый день, что ли, меня знаете. Дура я развѣ, что не понимаю, каково моимъ ближнимъ-то жить, или я пересмѣшница какая, что надъ чужой нуждой насмѣюсь?

— Да будь я звѣрь безчувственный, такъ и то не надумалъ бы этого, матушка, дѣла ваши святыя видя.

— Такъ и говорите!

— Охъ; ужъ куда ни шло! Бѣльецо, вотъ видите ли, у ребятишекъ обносилось, тряпье-тряпьемъ стало, узлами связываетъ, а достатки наши…

— Э, — перебиваетъ барыня:- холста, вѣрно, надо? Такъ бы и сказали! Вотъ я завтра разберусь, такъ съ Петрушкой пришлю къ вамъ.

Глядишь, на другой день Петрушка кряхтитъ, еле тащится съ холстами къ чиновнику. Впрочемъ, и годы-то Петрушки были не малые, за седьмой десятокъ перевалило. Вообще не любила барыня молодыхъ вертопраховъ. Всѣ ея слуги, и Анютка-ключница, и Глашка-кухарка, и Оля-горничная, и Матюшка-кучеръ больше пятидесяти лѣтъ на свѣтѣ прожили. Да и не только что въ прислугѣ, а и въ знакомыхъ не любила барыня этой глупой молодежи, потому что ужъ какой ни родись человѣкъ хорошій, а въ молодые годы все-таки у него вѣтеръ въ головѣ ходитъ. «Всѣ они богоотступники!» говорила барыня про молодыхъ, и, бывало, такъ и возрадуется, если надъ ними какое-нибудь несчастіе стрясется. «Это, говоритъ, — испытанье, это ихъ гордыню сломитъ, пусть горе узнаютъ, тогда и на путь истинный возворотятся!» И не пустая это злоба была, не дьявольское напущеніе, вотъ какъ у иного молокососа на старыхъ злоба бываетъ, а горькое чувство, купленное долгими годами и тяжелымъ опытомъ.

Были у барыни два сына. Еще они едва говорить умѣли, когда она стала о нихъ неусыпно заботиться, чтобы ихъ въ казенное училище пристроить, ѣздила она и въ Москву, и въ Петербургъ по этому дѣлу, хоть и горько было материнскому сердцу дѣтей однихъ на чужія руки оставлять; только одно ее и утѣшало, что это для нихъ же въ пользу. «Не приходится мнѣ капиталъ на ихъ ученье тратить, — думала она. — Что имъ за радость будетъ, если учеными голяками вырастутъ? Потомъ, пожалуй, и службы не найдутъ, а тутъ будетъ имъ и мѣсто готовое, и деньги на черный день останутся». Отдала она ихъ — когда одному пошелъ девятый, а другому десятый годъ — въ ученье, далеко отдала, за тысячу верстъ отдала. «Вѣруйте въ Бога, — сказала, она имъ на прощаньи:- уважайте старшихъ, учитесь хорошо и будете счастливы». Дѣти уѣхали, стали учиться, барыня стала попрежнему хозяйничать, имѣніе устраивать, больныхъ лѣчить, въ церковь ходить. Бывало, кладетъ земной поклонъ и думаетъ: «Это за дѣтей!» Привезутъ ей изъ деревни холстовъ:- «Это дѣтямъ!» говорить она, отбирая въ кладовую лучшіе куски. Начнетъ тяжбу съ сосѣдомъ, выиграетъ прибавку къ своей землѣ,- пишетъ дѣтямъ: «Вы у меня богатые будете, я вамъ еще землицы пріобрѣла». Материнское-то сердце заботливо, вездѣ его лобовь скажется, только дѣти-то ее плохо чувствуютъ. Что хлопотъ было у барыни, когда подошло время ея сыновьямъ въ офицеры выходить! И комнаты она для нихъ приготовляетъ, и дѣвушекъ заставляетъ бѣлье шить, и ночью вскакиваетъ въ окно поглядѣть, какъ услышитъ, что мимо дома бубенцы прозвенятъ… Пріѣхали сыновья. Старшій — коренастый такой, приземистый, съ суровыми бровями, исподлобья смотритъ, неразговорчивый. Меньшой — худенькій, на боль въ спинѣ жалуется, а ничего — веселый. Мать ихъ цѣлуетъ, не наглядится на нихъ, вареньями угощаетъ, но видитъ, что нѣтъ въ дѣтяхъ особенной ласки и точно они въ чужой домъ пріѣхали, дичатся, а все-таки по материнской добротѣ своей думаетъ: «это они съ дороги устали!» Время въ разговорахъ скоро летитъ; съ десяти часовъ, когда они пріѣхали, просидѣла семья до двухъ ночи. Сыновья спать пошли, а барынѣ не до сна. Стала она обѣдъ къ слѣдующему дню заказывать, отбирать лучшую птицу къ жаркому, хлопочетъ, бѣгаетъ, а тутъ и заря стала заниматься…. Пошла барыня сыновей будить, чтобы къ обѣднѣ ѣхать.