Одъ вздохнулъ и шипящимъ, ядовитымъ тономъ прибавилъ. — Что говорить, геній!
Помолчавъ немного, Маремьяновъ продолжалъ:
— И что за сила явилась у него. Ну, я маленькій, обиженный судьбою человѣкъ былъ; я могъ покориться ему. А графъ Завадскій — особа, въ высшихъ сферахъ почетное лицо, а тоже спасовалъ передъ нимъ. Изъ-за одной нашей статейки, гдѣ мы уличали въ предательствѣ и измѣнѣ всѣхъ противниковъ желѣзной дороги на Чулепинъ, вышелъ скандалъ, и графъ Завадскій призвалъ къ себѣ Толмачева. „Что это, братецъ, вы тамъ пишете? Это невозможно, — началъ онъ, — такъ нельзя выражаться“. И пошелъ, и пошелъ. Выслушалъ его Толмачевъ и брякнулъ: „Не знаю, ваше сіятельство, кому вы хотите угодить деликатностями, а я служу Богу, Царю и отечеству и потому на языкѣ моемъ должна быть не деликатность, а одна голая правда“. Графъ посмотрѣлъ на него, смутился и забормоталъ: „Ну, да… конечно… но все же…“ Толмачеву только того и нужно было, и какъ началъ онъ эту голую правду рѣзать, какъ началъ „мы на краю пропасти“, „мы издедикатничались до предательства“, „мы измалодушествовались до самооплеванія“, „мы изъ Россіи дойную корову иностранцевъ сдѣлали“, „мы стоимъ на краю пропасти и тянемъ въ нее святую родину“, такъ графъ заметался просто, а Толмачевъ и закончилъ: „Вы, говоритъ, — ваше сіятельство, конечно, можете пренебрегать милліонами своихъ личныхъ выгодъ и не отстаивать нашу желѣзную дорогу, а я не могу не заботиться о благѣ Россіи и бросить изъ деликатности начатое святое дѣло“. Хитрая бестія былъ. Съ той поры про Толмачева такъ и говорили: „это человѣкъ голой правды“. И ломался же онъ, и чудодѣйствовалъ же вволю, чуть не въ глаза людямъ плевалъ, благо ради голой правды все позволительно! Смотрѣть-съ на него ѣздили, за совѣтами къ нему пріѣзжай. Въ какихъ-нибудь пять лѣтъ уже и экипажи, и лошадей, и домъ свой, и жену, дочь своего патрона-откупщика, съ большимъ приданымъ пріобрѣлъ голой правдой-то! И какъ не пріобрѣсти было, когда всѣ дивились и его самородному уму, и его начитанности, видя, какъ онъ въ своихъ замѣткахъ обо всѣхъ спеціальностяхъ трактуетъ да цитатами изъ священнаго писанія и примѣрами изъ исторіи сыплетъ…
Старикъ злобно усмѣхнулся.
— Суфлеры хорошіе были, недаромъ одни институтъ путей сообщенія и университетъ, а другіе семинаріи и академіи прошли! Въ будкѣ-съ суфлеры, государь мой, сядетъ, и никому и дѣла до нихъ нѣтъ. Актеру-съ аплодируютъ, актера-съ вызываютъ, а суфлеръ въ будкѣ сидитъ-съ. Такъ-съ и я, какъ потомъ и другіе прочіе и изъ инженеровъ, и изъ писателей, сидѣли у него въ будкѣ. Заставилъ онъ меня въ отставку выйти, засадилъ у себя въ домѣ за работу, вся переписка на мнѣ лежала, всякія соображенія и замѣтки я долженъ былъ редактировать. „У тебя, говоритъ, бывало, нахалъ, — перо бойкое, сутяга ты по натуришкѣ и тоже кротъ, такъ мнѣ такой и нуженъ секретарь“. А у меня-съ, государь мой, семья была, жена, сынъ, дочь…
Въ голосѣ старика прозвучали болѣзненныя ноты…
Завтракъ былъ конченъ, человѣкъ убралъ тарелки, тоска моя поулеглась, и я могъ бы уйти, но мнѣ уже не хотѣлось уходить, не дослушавъ исповѣди этого человѣка. Я приказалъ подать чаю, чтобы затянуть время. Пока лакей прибиралъ тарелки и подавалъ чай, старикъ ходилъ изъ угла въ уголъ молча, шевеля губами. Что-то болѣзненное, мучительное было въ выраженіи его пергаментнаго лица. Признаюсь, мнѣ было трудно понять, какъ могли его трогать и волновать воспоминанія о семьѣ. Изъ его разсказа я могъ усмотрѣть только то, что онъ порядкомъ терзалъ и мучилъ свою Дарью Степановну упреками за то, что онъ изъ-за нея испортилъ свою карьеру, и горделивыми похвальбами тѣмъ, что онъ не бьетъ и не тиранитъ ея. Совмѣстная жизнь-съ подобными ограниченными самообожателями всегда бываетъ истинною пыткою для близкихъ къ нимъ людей и еще тяжелѣе дѣлается она тогда, когда эти самообожатели являются неудачниками. Они готовы по цѣлымъ днямъ превозносить себя и жестоко обвинять всѣхъ и каждаго за свои несчастія. О своихъ дѣтяхъ до этой минуты Маремьяновъ вовсе не упоминалъ и, какъ мнѣ показалось, весьма мало интересовался ими. Но человѣческая натура такъ сложна!
— У васъ было только двое дѣтей? — спросилъ я ого, прерывая молчаніе.
— Семеро-съ, — коротко отвѣтилъ онъ. — Пятеро померло, двое осталось. Могу-съ съ гордостью, государь мой, сказать, что оба, оставшіеся въ живыхъ, и сынъ, и дочь, отъ меня наслѣдовали разумъ и способности, и духъ занимается, когда подумаешь, до какихъ степеней этакихъ могли бы они дойти, если бы злодѣй мой не оторвалъ меня отъ семьи и далъ мнѣ возможность руководить воспитаніемъ этихъ дѣтей. Дарья Степановна моя, помяни ее, Господи, во царствіи Своемъ, не отличалась ни умомъ, ни способностями, ни характеромъ. Была барышней и такою же до конца дней своихъ осталась барышней, утративъ только красоту, плѣнившую меня во дни моей молодости, когда меня ослѣпило гордое сознаніе того, что въ меня влюбилась первая городская красавица. Офицеры разные увивались, а она меня предпочла. Это ли не лестно? Однако, я отвлекаюсь отъ предмета. Характера, говорю, у нея не было. Приласкать дѣтей, побаловать ихъ, распустить — это было ея дѣло, а выказать характеръ, руководить ими, наставить ихъ на путь истинный, — на это Богъ ей не далъ умѣнья. И что бы вообще изъ нихъ вышло во время моего пребыванія у Толмачева, когда меня утро выгоняло изъ дому, а поздній вечеръ укладывалъ утомленнаго въ постель, я и не знаю, если бы они не наслѣдовали моихъ способностей. Положительно могу сказать, государь мой, что не удивился бы я, если бы они, лишенные моего руководства, сдѣлались уличными ребятишками и лодырями. Но унаслѣдованныя отъ меня способности спасли ихъ отъ этой бѣды. Пристроилъ я ихъ въ Петербургѣ въ гимназіи и — это фактъ-съ, государь мой, — съ перваго и до послѣдняго года оба шли первыми въ классахъ, — первыми-съ, безъ всякихъ репетиторовъ, безъ всякихъ протекцій! Золотыя медали получили. Могу-съ сказать, радовало это меня и льстило моему самолюбію, даже иногда въ увлеченіи фантазіей среди дѣлъ самому Толмачеву хвасталъ я этимъ, хотя этому мужику сиволапому ни до какихъ сердечныхъ чувствъ и родительскаго веселія никакого дѣла не было. Но наука-съ наукой, способности способностями, а дѣти и въ воспитаніи нуждаются. Воспитаніе, можно скачать, камень краеугольный, на которомъ созидается вся человѣческая дѣятельность. Это факть-съ. У моихъ, дѣтей Ванька Толмачевъ отнялъ даже воспитателя, засадивъ его въ суфлерскую будку, ради своихъ барышей. Не стану-съ облыжно говорить: онъ мнѣ платилъ, даже хорошо платилъ, какъ онъ самъ говорилъ, но онъ-съ вѣдь ни передышки, ни отдыха мнѣ не давалъ. Я сперва не ропталъ и не отказывался отъ работы, потому что надѣялся на будущее. Онъ же самъ мнѣ говаривалъ: „Погоди, выгоритъ, вотъ, это дѣльце — золото лопатами загребать будемъ“; „постой-ка, это вотъ предпріятіе намъ не одну сотню тысячъ принесетъ“. Намъ! намъ! Ему и приносило все тысячи и сотни тысячъ, а мнѣ, который цѣлые дни придумывалъ да соображалъ, какъ и что написать, только и давалось, что жалованьишко. Вотъ-съ она, эксплоатація-то ума грубою силой! Потомъ-съ, государь мой, выжалъ онъ изъ меня соки, какъ изъ лимона, и сталъ помыкать мною, какъ тряпкой. „Охъ, ты, сутяга, ничего-то не понимаешь ты ни въ коммерціи, ни въ биржевыхъ дѣлахъ, ни въ политической экономіи“. „И чего это ты отъ поповскаго штиля отучиться не можешь, все точно проповѣди пишешь“. „Да не витйствуй ты, а пиши сжато; теперь ваше кляузничество не въ модѣ, а простота штиля нужна“. Только эти комплименты и сталъ я отъ него слышать. Навострился тоже, сталъ самъ чиркать, переправлять, марать написанное мною. Разъ дошелъ, подлецъ, до того, что скомкалъ одну бумагу и швырнулъ ею мнѣ въ лицо. „Крыса семинарская!“ крикнулъ. И то сказать, завелись около него теперь другіе секретари, другіе суфлеры, благо мошна у него была туго набита. И прятать ихъ теперь не нужно было; напротивъ того, даже напоказъ онъ сталъ ихъ выставлять, бахвалиться, — „у меня, молъ, такой-то извѣстный писатель секретаремъ состоитъ; у меня, молъ, такой-то извѣстный ученый дѣла ведетъ“. На что же ему сталъ пригоденъ какой-то Маремьяновъ? А Маремьяновъ ему богатство создалъ! Маремьяновъ фундаментъ заложилъ къ построенному имъ зданію! Маремьяновъ ему свои идеи отдалъ! Я-съ это понималъ и не могъ склонить передъ нимъ своей головы, не могъ пресмыкаться передъ нимъ не могъ но внушать ему того. Амбицію это его задѣвало, надоѣдать стало. Люди, государь мой, правды не любятъ, и черная неблагодарность родилась не въ наше время. Такъ-съ, мало-по-малу, начали расползаться по швамъ наши отношенія: онъ командовать хотѣлъ, а я щетиниться сталъ, да зубы скалить началъ, обманутый въ своихъ надеждахъ. Дошло дѣло до разрыва, и только тутъ-то я увидалъ и понялъ вполнѣ ясно, что въ сущности все его благосостояніе утвердилось моими прожектами и моими руками, а между тѣмъ, онъ всѣ барыши загребъ себѣ и мнѣ ничего не оставилъ. Мало того-съ. Когда я заявилъ свои претензіи, онъ только захохоталъ, да вѣдь какъ-съ, до упаду, до колотья, до удушья, да меня же шутомъ гороховымъ назвалъ. Послѣ этого идти рука объ руку и, такъ сказать, жить въ одной берлогѣ намъ стало невозможно. Ушелъ я отъ него и отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Тутъ я и раскинулъ умомъ, вникъ во всю суть дѣла и понялъ, что онъ околдовалъ меня, подлецъ, опуталъ, провелъ, заставилъ работать на него безъ всякихъ условій, безъ всякихъ контрактовъ, и рѣшился затѣять судебное дѣло…
