Хозяин обратился к мальчугану, понуро стоявшему около матери.

— Ну, расскажи хоть ты… Когда умер отец?

— Пятого числа, — ответил мальчик, не поднимая глаз.

— Ах, это на третий день после того, как он нас остановил! — воскликнула хозяйка, обращаясь к своему старшему сыну.

— Ударом? — спросил хозяин.

— Не знаю, — ответил мальчик.

— Что же, вы хоронили его?

— Нет.

— Так кто же?

— Никто.

На лице хозяина снова выразилось недоумение.

— Так как же? — бессознательно спросил он.

— Испотрошили его.

— Где?

— В клинике.

— Ну, ну, а тело-то, тело-то где?

— Тела нет, испотрошили…

Хозяин большими шагами заходил по комнате.

— Не-ет, э-то ужа-сно! — нараспев произнесла хозяйка и закрыла глаза левою рукою, как будто перед нею пронесся образ испотрошенного трупа.

Боголюбов продолжал ходить по комнате. Он не жалел брата, они давно не видали друг друга, давно разошлись, но его как-то странно поразили все эти новости. Еще за несколько минут он сердился на этого человека, еще несколько минут он готов был хлопотать о высылке этого человека из города, а теперь не только не стало этого человека на свете, но даже нет его могилы, нет праха от его тела, нет следа от его жизни. Впрочем, нет! след от его жизни остался — вот он стоит, воплотившийся в образе двух живых, голодных, изнуренных и оборванных созданий. Они просят помощи, просят хлеба. Выгнать их? Но ведь это жена и сын того самого милого буяна Саши, с которым вместе рос, вместе играл, вместе плакал и радовался сам он, Данило Захарович Боголюбов, в дни далекого, далекого детства. Как давно были эти дни и как ярко они воскресли теперь перед глазами Боголюбова! Вот он и Саша вместе играют в бабки, вместе ловят рыбу на барках среди бурлаков, вот они вместе бегут в кабак за косушкою для своего отца, бегут на берег за щепками для матери, вот они поступают в бурсу. Как странно им, что они из Костровых вдруг превращаются, по воле преосвященного Филофея, один в Прилежаева, другой в Боголюбова. Эта перемена фамилий делает их сразу как будто чужими. Как часто, как беспощадно секут в бурсе дикаря и грубияна Сашу, как постепенно все больше и больше отстает Саша от брата, наконец, они расстаются совсем. Сашу выгоняют за неспособность, а его брат, получивший прозвище «ласкового теленка», уже переходит в академию… Уже более смутны, более чужды Боголюбову остальные проносящиеся в его голове картины встречи с братом, мелким чиновником, картины обоюдных упреков, картины окончательного разрыва. В сердце Боголюбова чувствовалась какая-то тупая, ноющая боль. На минуту ему показалось, что он не статский советник, не начальник отделения, а просто младший, любимый, балованный, выросший на воле сын дьякона Захара Кострова, Данилка, тихо плачущий, лежа на одной постели со старшим братом, плачущий о том, что их завтра отдадут в учение. И среди этих воспоминаний в уме Боголюбова возникло что-то вроде упреков совести; безотчетных, беспредметных, смутных, похожих просто на какое-то недовольство собою. Но за что же ему упрекать себя? Разве он был виноват, что брат плохо учился, что брат был груб, что брат не умел покоряться, не умел подслуживаться, что брат пил с горя, что брат остался за штатом? Нет, нет, он ни в чем не виноват перед братом! Напротив того, сам его брат был для него, Данилы Захаровича Боголюбова, причиною вечных неприятностей, пятном в его светлом существовании. Откуда же это смутное недовольство собою, эта непрошеная мысль: «Эх, если бы начать жить сначала!» Чем дальше ходил Боголюбов, безмолвно отдаваясь своим размышлениям, тем сильнее и сильнее возрастало неприятное настроение духа. Ему нужно было высказаться, нужно было громко оправдать себя, хотя его никто не обвинял, никто не считал в чем-нибудь виноватым. Он остановился перед бедною родственницей.

— Что же вы думаете делать? — спросил он.

— Сама не знаю! Хоть бери детей да в воду! — в отчаянье проговорила она.

— Ну, полноте, полноте!.. Никто как бог! — вздохнул Боголюбов. — Да вы сядьте… Что же вы стоите?

Боголюбов повел глазами по комнате, как бы отыскивая стул. В это время совершенно незаметно сошел со своего места старший сын Данилы Захаровича и тихо подвинул стул Марье Дмитриевне. Она совершенно растерялась и стала бессвязно благодарить мальчика; он, весь красный, как пион, неловко поклонился и отошел к окну, став спиною к действующим лицам сцены.

— Ах, брат, брат! Сколько горя, сколько горя наделал! — в раздумье бормотал Боголюбов, ходя по комнате.

— И как это все неожиданно, точно сон какой, точно роман какой-то, — мечтательно произнесла хозяйка, сентиментально качая головой.

— Надо пристроить детей, самим идти на место, — придумывал Боголюбов выход для родственников из тяжелого положения.

— Куда я их пристрою? Куда я пойду? Не возьмут ни их, ни меня, — вздохнула Марья Дмитриевна. — И куда я могу идти? В кухарки? Кто возьмет меня с детьми? Кто возьмет чиновницу? Ведь я теперь не мещанка? Некуда идти, некуда!

Боголюбов все ходил из угла в угол.

— Я сам не богат, — в раздумье бормотал он. — У меня семья, мне надо поднять на ноги эту мелюзгу. Многого для вас я не могу сделать…

— Хлеба, хлеба насущного у вас пришла просить! — заплакала Марья Дмитриевна. — Вздохнуть, осмотреться мне надо. Я как в лесу, все чужое… Я города пять лет не видала, хоть и жила в нем…

Боголюбов тяжело вздохнул.

— Ах, брат, брат! Много он горя принес мне с вами! Вы знаете, я ни в чем не виноват перед ним. Он не умел служить, он женился на вас, когда ни у вас, ни у него гроша за душой не было; потом он стал пить, остался за штатом, нищенствовал. Видит бог, я готов был помочь ему, я давал ему советы, но он же оскорбил меня, глубоко оскорбил… Я знаю, он мешал меня с грязью, он чернил меня везде за то, что я не таскался по миру, за то, что меня повышали, а не гнали со службы. Но бог с ним, бог с ним! Мне было тяжело. Я боялся, когда встречал кого-нибудь из нищих, похожего на него. Я боялся, когда кого-нибудь уводили с улицы в пьяном виде в полицию. Он был постоянно моим мучителем, пятном на нашей фамилии… Да, он был пятном в моей жизни!..

Боголюбов смолк; у него стало легче на душе, когда он громко высказал свои мысли. Он почувствовал, что он не только прощает виновного брата, но что даже в его сердце все сильнее и сильнее слышится теплое родственное чувство, заставляющее заплатить добром за зло.

— Я давно отрекся от брата, — заговорил снова хозяин. — Я не думал, что в этой жизни мне еще придется сделать что-нибудь для него или для его семьи; я его прощаю за все, я не номяну его лихом… Эх, Саша, Саша, жить бы нам вместе, идти бы по одной дороге!

Боголюбов тихо провел широкою рукой по влажным глазам.

— Что можно, то я сделаю для вас! — продолжал он через минуту. — Деньгами я много не могу помочь сразу, кое-что дам на первое время, потом похлопочем как-нибудь о вспомоществовании; одежонка детям, вероятно, найдется у жены… Паша, — несколько заискивающим тоном обратился он к жене, — ты поищи.

— Там есть гимназическое платье Леонида, оно теперь ему не нужно, — проговорила Павла Абрамовна, — можно будет отобрать.

— Ну да, ну да! — необычайно мягко и ласково проговорил Данило Захарович. — Вот от девочек что-нибудь возьмем… У вас ведь есть и девочка? — дружески обратился он к Марье Дмитриевне.

— Одна есть маленькая, другая девятнадцати лет.

— Ну для маленькой найдется кое-что…

— Да и для большой я дам свое платье, — заметила Павла Абрамовна.

— Ну спасибо! — промолвил Данило Захарович и поцеловал жену в лоб. — Все дадим кое-что, приоденем, накормим на первое время. Знаете: с миру по нитке — голому рубашка. Потом определим детей куда-нибудь в училища. Вы подайте просьбу об определении детей графине Дарье Федоровне Белокопытовой. Я вам дам ее адрес. Это мы устроим. Останетесь одни, легче будет работу приискать. Глядишь, детки подрастут, выучатся, поступят на службу, — ну тогда и заживете лучше, будете отдыхать под старость. Все уладится, все уладится! Бог не без милости!