Варя и гимназистъ придумываютъ, какъ бы имъ поиграть вдвоемъ, берутъ карты и играютъ въ дурачки, а солнце свѣтитъ такъ ярко, такъ хорошо и обливаетъ комнату своими грѣющими лучами, рисуетъ прихотливые узоры на полу… Варя улыбалась въ своемъ снѣ, Варя была счастлива…

Да благословить же Богъ жиденькую, жалкую гувернантку за то, что въ чаду глубокихъ соображеній ей показалось нужнѣе всего въ данную минуту напечатлѣть поцѣлуй на лицѣ печальной дѣвочки, отходившей ко сну!

«Что-то дѣлаетъ теперь Ардальоша?» — думала Варя, проснувшись на другой день и смутно вспоминая сонъ. Ей очень хотѣлось идти съ горничной за вещами въ квартиру Игнатьевны, но она уже начала «соображать», разсудила, что это разсердитъ госпожу Скрипицыну, что откровенно высказанное желаніе навлечетъ упреки, гнѣвъ и наставленія, что лучше затаить его въ глубинѣ души и постараться сдѣлать веселое лицо, попробовать выказать ласку къ благодѣтельницѣ.

— Ты сегодня очень мила, — улыбнулась Скрипицына, когда Варя пришла поутру къ ней и цѣловала ея руку. — Я вижу, что мои наставленія не пропадутъ даромъ. Будь всегда такою скромною, признательною и откровенною.

Варя покраснѣла, и ей стало неловко, точно она согрѣшила, солгала передъ кѣмъ-то, впервые въ жизни была и неоткровенна, и непризнательна.

— Экая гордянка: и меня не приняла, и Варю не пустила ко мнѣ,- говорила вечеромъ того же дня Игнатьевна въ кругу своихъ подданныхъ, распивая кофейные переварки. — Убавилось бы ея, что ли, если бы она поговорила со мной.

— Ну, Богъ съ ней, — жалобно произнесла Акулина Елизаровна. — Слава Богу, что хоть Варю, сироту горемычную, призрѣла. Намъ-то и Богъ велѣлъ терпѣть униженія, недаромъ сказано въ писаніи: бражени кротци.

— Ахъ, друзья мои, она благородная! Вы не осуждайте ее. Ей съ вами нельзя говорить, — воскликнула маіорская дочь, и слышно было, что она скорбѣла о неблагородствѣ своихъ друзей.

— Что мнѣ въ ея благородствѣ! я сама себѣ благородная. Я своимъ потомъ хлѣбъ достаю, ночей не сплю, чтобы кусокъ хлѣба достать, подлаживаюсь ко всѣмъ, все переношу, чтобы не нажить враговъ. Мнѣ ваши благородныя ни пенсій, ни вспомоществованій не даютъ, — жаловалась съ обычной желчью Игнатьевна на свою долю, должно-быть намекая на свой великій трудъ отдачи комнатъ, такъ какъ это была ея единственная дѣятельность.

— Ардальоша, ты хоть бы книжечку взялъ почитать, — назидательно пустила въ ходъ три нотки Акулина Елизаровна. — Какъ тебѣ не стыдно съ котенкомъ возиться? Порисовалъ бы что-нибудь, вѣдь въ емназіи, чай, учатъ рисовать-то?

— Учатъ-съ, — печальнымъ шопотомъ отвѣтилъ Ардальонъ и, съ сожалѣніемъ оставивъ нитку, съ привязанною къ ней бумажкою, принялся раскладывать на столѣ бумагу, рисунки и сталъ рисовать, прислушиваясь въ то же время къ разговорамъ, на которые до этой минуты онъ не обращалъ никакого вниманія.

Котенокъ потрепалъ его за штанишки, словно говоря: вѣдь тебѣ не хочется рисовать, брось это, Ардальоша, давай играть! — и, оскорбившись невнимательностью своего юнаго друга, пошелъ на середину комнаты и, поддразнивая упрямца, сталъ одинъ подшвыривать и ловить игривыми лапками комокъ бумаги.

А разговоры шли своимъ чередомъ.

— Благородная! — съ ироніей воскликнула Игнатьевна. — А небось съ французишкой шашничаетъ? Все въ него садитъ, по всѣмъ лавочкамъ задолжала, а передъ нами носъ поднимаетъ.

— Ахъ, душа моя, это коммеражи! — воскликнула маіорская дочь. — Вѣдь вы это отъ ея горничной слышали?

— Да, отъ Дашки слышала!

— Ну, можно ли вѣрить этому народу? И что намъ за дѣло, съ кѣмъ она живетъ? Нѣтъ, нѣтъ, вы не правы, она доброе дѣло сдѣлала.

— Ну, и оставайся ея добродѣтель при ней, а меня-то ей не слѣдъ было обижать. И съ Варей-то проститься не дала! Да я ей этого по гробъ не забуду, умирать буду, на духу покаюсь, что врага не прощаю. Вотъ вамъ и весь сказъ!

А Ардальонъ все слушалъ, и въ его бѣлокуренькой головкѣ бродили смутныя мысли о томъ, что вотъ бѣдныхъ и неблагородныхъ нельзя принимать богатымъ и благороднымъ, что вотъ и его мать, потому что она бѣдная и неблагородная, валялась въ ногахъ у директора гимназія, когда Ардальону пришлось держать вступительный экзаменъ, и просила принять сына, и что хотя онъ выдержалъ экзаменъ не хуже другихъ, получилъ изо всего пятерки, а все-таки мать благодарила господина директора за то, что тотъ сжалился надъ ними, надъ сиротами беззащитными. И онъ — Ардальонъ тоже кланялся, сознавая, что директоръ только по добротѣ своего сердца говорилъ ему:

— «Не надо, не надо благодарить! Я принимаю всѣхъ, кто оказываетъ удовлетворительныя познанія на испытаніяхъ».

И все яснѣе и яснѣе казалось Ардальону, что онъ недаромъ, по приказанію матери, кладетъ ежедневно земной поклонъ за благодѣтеля-начальника, сказавшаго ему разъ и навсегда:

— «Если ты будешь дурно учиться и вести себя, то тебя выгонятъ, а тебѣ не на что надѣяться: твоя мать бѣдна, необразована, ты погибнешь, тебя въ дворники не возьмутъ».

Задумчиво подошелъ Ардальонъ въ окну и, повидимому, безцѣльно началъ смотрѣть на дворъ; быть-можетъ, въ эту минуту онъ думалъ угадать будущность обитателей большого дома, быть-можетъ, просто дышалъ молодою, но слабою грудью теплымъ майскимъ воздухомъ… Въ нѣсколькихъ окнахъ уже мелькали огни и, какъ въ китайскомъ фонарѣ, двигались огромныя, большеголовыя тѣни проходившихъ по комнатамъ людей; то тамъ, то тутъ высовывались въ форточки разнообразныя лица, выставлялась за окна провизія. Въ спальнѣ госпожи Скрипицыной было отворено окно, блестѣлъ, не колеблясь, такъ тихо было въ воздухѣ, огонекъ свѣчи и озарялъ двѣ женскія головы: одну — съ осунувшимися чертами лица, другую — полненькую и молодую; молодая женщина, повидимому, читала вслухъ книгу…

На дворѣ спорили и изощряли свое остроуміе мастеровые, дворникъ травилъ, отъ нечего дѣлать, собакъ, куча дѣтей играла въ бабки, между играющими Ардальонъ узналъ одного изъ своихъ товарищей по гимназіи, шла портного «Приснухина изъ Парижа», какъ значилось на вывѣскѣ этого честнаго ремесленника. «Мундиръ-то мараетъ!» — подумалъ Ардальонъ про своего товарища и тихо началъ раздѣваться, услышавъ молящій и ноющій голосъ матери:

— Легъ бы ты спать, Ардальоша, — говорила она:- а то, спаси насъ Владычица Небесная, пожалуй, раннюю обѣдню проспимъ. Сними-ка сапожки, я ихъ вычищу.

— Да я самъ, маменька, вычищу ихъ.

— Э, голубчикъ, что тебѣ руки марать, да мозоли на нихъ натирать щеткой. Мое дѣло привычное, мнѣ некому рукъ показывать, а твоя жизнь впереди; Богъ знаетъ, кому придется руки жать.

Ардальонъ снялъ сапоги, легъ, но долго ему не спалось въ душной, низенькой комнаткѣ. Долго слышалъ онъ и крики мастеровыхъ, и лай собакъ, и громкій смѣхъ Порфирія Приснухина, и шарканье щетки по сапогамъ. Не вотъ все мало-по-малу начало стихать, только изрѣдка глухо дребезжали проѣзжавшія по улицѣ дрожки, раздавался легкій храпъ капитанши, долетало изъ другой комнаты сопѣнье Игнатьевны, смѣшанное съ какимъ-то не лишеннымъ сладости присвистомъ, да безостановочно стучалъ громадный маятникъ широкихъ стѣнныхъ часовъ съ засиженнымъ мухами циферблатомъ. Въ комнатѣ вдругъ послышалось медленное шипѣнье, легкій трескъ и потомъ раздался первый глухой ударъ часовъ, за нимъ послѣдовали снова то же шипѣнье, тотъ же трескъ и ударъ… Часы пробили полночь; то-есть пробили безъ остановки двадцать семь разъ, но привычные люди знали, что это они только шалятъ по праву стариннаго знакомства, и догадывались о настоящемъ времени. Ардальонъ поднялся съ постели и на цыпочкахъ подошелъ къ окну. Небо было свѣтло, но на дворѣ было темно, какъ въ пропасти, всюду погасли огни и только въ спальнѣ Скрипицыной, страдавшей безсонницей, попрежнему теплился огонь свѣчи, и виднѣлись двѣ женскія головы.

— Варька все еще читаетъ! — произнесъ вслухъ Ардальонъ со вздохомъ и испугался, услышавъ движеніе и бредъ матери.

— Молись, молись! — шептала она во снѣ.

Онъ поспѣшно легъ.

Рано подняла его мать на другой день. Приготовила ему чистое бѣлье, вычищенные сапоги и верхнюю одежду, съ которой заботливо счистились всѣ пушинки и вся пыль. Когда ребенокъ одѣлся, мать напомадила ему голову и, причесавъ его, перекрестила.