«Выйдя вечером пройтись», — проговорил он. В сосредоточенном молчании он ждал, пока всплывет вся строфа целиком.

Ага, подумал он, вот это хорошо. Когда-нибудь он продекламирует эти стихи Саманте, например, на пляже.

[**Строфа из стихотворения Уистена Хью Одена (1907–1903) «Выйдя вечером пройтись»]

На четвертый месяц огромная, тускло-серая скала проплыла мимо Барингтона в том направлении, где по его расчетам находилась станция. Расстояние до скалы было всего десять метров. Шансы на подобную встречу были настолько ничтожны, что ее следовало счесть настоящим чудом. И от этой мысли Барингтону вдруг стало очень плохо. Если бы он заранее заметил скалу и сумел вывернуться и сманеврировать так, чтобы с ней столкнуться, то толчок мог бы отправить его обратно к Триумфу-1. Упущенный шанс вдруг представил его положение в действительно невыносимом свете. Глядя, как скала уплывает от него, он впал в отчаяние и внезапно, как ребенок, разразился громкими, отдающимися от стенок шлема всхлипами.

За этим начался непростой период, первыми жертвами которого пали латинские упражнения, и без того пошедшие на убыль. Он ухватился за поэтические декламации, сосредоточившись на пассажах пожалостливее. Прочувствованным голосом он декламировал Элиота:

[***Строфа из стихотворения Томаса Стернза Элиота (1888–1965) «Прелюдии»]

Анекдотов он не бросил, но они уже не так веселили. В его юморе зазвучали ноты презрения к себе.

Сколько нужно Арнольдов Барингтонов, что починить одну внешнюю антенну?

И хотя он продолжал свои упражнения и старательно вытягивался вдоль выпрямленного скафандра, он уже не думал, что этим держит себя в форме. Теперь он просто старался довести себя до такого изнеможения, чтобы снова захотелось спать.

Даже его мечты окрасились меланхолией. Он уже не был уверен, что у него найдутся ресурсы для ухаживания за Самантой Карлайл. С новой остротой чувствуя свою бесприютность, он сознавал, что у него хватит сил только на одно: сразу же упасть ей в объятия и умолять о немедленной, теснейшей, нежнейшей близости. Но эта сцена имела жалкий финал даже в его самых радужных фантазиях. Дать ей хоть какое-то представление о той муке, которую он терпел в своем бескрайнем одиночестве, было выше его сил.

И тогда он стал склоняться к мысли, что от его нынешних обстоятельств нет избавления. Он говорил себе, что даже если бы Саманта Карлайл немедленно приняла бы его в жаркие объятия, если бы она одарила его всеми видами любви и понимания, обвилась бы вокруг него в сумраке наимягчайшей, благоуханнейшей постели, даже тогда между ними пролегала бы пропасть, пролегало бы то бескрайнее пространство, в котором он безвозвратно пропал.

Он вдруг вспомнил, что многие из коллег даже не знали его имени. Проходя по коридорам «Триумфа-1», они нередко приветствовали его быстрым бормотанием: «Здорово, Артур».

Он спрашивал себя, не отогнуть ли все-таки подкладку и не проглотить ли вшитые за ней капсулы. Над этим вопросом он раздумывал несколько недель, и однажды даже набрался храбрости и ухватил край ткани двумя пальцами. Но едва он начал осторожно раздирать шов, как вдруг понял, что все эти мрачные мысли ему навеяла встреча с тускло-серой скалой, плывущей по точно такому же космосу. Когда он заново задумался об этой случайной встрече, его охватила бурная радость.

День на день, конечно, не приходился, но большую часть времени эта радость его не покидала. Даже на седьмой месяц странствия он сохранял собранность и соблюдал свой режим. Он отмечал время восковым карандашом. Он ел зеленые крекеры и пил розовый напиток; он делал гимнастику; он упражнялся в латыни, декламировал стихи и рассказывал себе анекдоты — и все это он делал с упрямой решимостью человека, громоздящего мешки с песком, когда вода все прибывает и прибывает. И главное, он не расстался со своими мечтами. Звезды за смотровым щитком время от времени превращались в восхищенные глаза его будущих поклонников, и он твердо знал: когда бы они на него ни взглянули, их взорам предстанет человек, безусловно заслуживающий спасения.