Василий Щепетнев. Тот, кто не спит

Колесо Кировца на четверть скрылось в колее, прицеп кренился с боку на бок, пытаясь сбросить молочные фляги, по горло утопленные в гнезда-держатели. Целых четыре фляги. Если наполнены доверху, то ферма голов на шестьдесят при нынешних надоях. Восемнадцать километров до центральной усадьбы. И оттуда сорок шесть до районного молокозавода, из них тридцать - грунтовой дороги. Не молоко везут, а белое золото. Бело-голубое - учитывая вклад водопровода.

Петров поправил лямку рюкзака, держался рюкзак ладно, не тревожил, и вернулся на дорогу, на травяной коврик, что лежал меж глубоких колеин, припорошенный серой пылью.

Хорошо, ведро. В дождик не ходьба, а мука. Да и кто в дождь доброй волей путешествует ныне? Он шагал мерно, экономно, а за спиной погромыхивал, удаляясь, молочный поезд.

Из пункта А на север отправился пешеход со скоростью пять километров в час, а на юг - трактор Кировец со скоростью в три раза больше скорости пешехода. Через какое время они встретятся, если известно, что встречаться им, вообще-то, незачем? На покосившемся бетонном столбике - заляпанный засохшей, наверное, весенней еще грязью, прямоугольник толстой жести:

Д. Глушица Д - значит, деревня.

Но и версту спустя не было ничего, по сторонам тянулись редкие осины да черные смоленые столбы электролинии по левую руку. Дальше лежали пустые непаханные поля - горючего не хватило, неудобья покупателей ждут, или просто - руки не дошли.

Ферма - низенькая, с лежачими крохотными окошками у крыши, когда-то штукатуреная и беленая, безнадежно обрастала навозом, который, словно годовые кольца дерева, ведал о былом процветании и нынешней скудости.

Млечный путь кончался распахнутыми деревянными воротами.

У южной стены, в огороженном жердями загоне уныло и сонно стояли коровенки, вяло шлепая хвостами по ребристым бокам.

- Эй, кто живой, отзовись! - Петров глянул в темный проем ворот. Мухи да оводы жужжали в ответ. Он осторожно, выбирая, где ступить, миновал загон и, уже свободнее, пошел к стоящим поодаль избам - и смолоду некрепким, строенным не себе, артельно, наскоро, но странно достоявшим до сегодняшних дней, готовым стоять, пока живет в них кто-то, а опустеют - и рушатся в одночасье.

Калитка в штакетном заборе приоткрыта, крючок мелко качается на ржавой петле.

Гравийная дорожка хрустнула под сапогами. Из хлева хрюкнул поросенок - сыто, довольно. И корову держат - вон лепешка свежая. Пасется, верно.

- Хозяева!

Дверь в сени низкая, смиренная. Стены увешаны снизками резанных яблок, мухи азартно носились над ними, шалея от изобилия.

- Чего надо? - хмурое, заспанное лицо хозяйки выплыло из-под марлевого полога открытого окна.

- Молока не продадите?

- Чего?

- Молочка, говорю, - Петров рассеянно смотрел на огород. Помидоры, подальше - капуста, поздняя картошка, кустики зеленые, сочные. Соток пятнадцать, да прирезанных указных столько же.

- Молока можно. Сколько?

- Литр.

- Сейчас, - хозяйка опустила марлевый полог, но шустрая муха успела залететь внутрь. - От зараза, спасу нет!

Петров скинул рюкзак, пристроил на лавке, широкой, почерневшей от старости, сел рядом.

Крынка с устоявшимся утренним молоком, жирным, не пить - жевать впору, припотела снаружи.

Петров хлебнул, остановился, переводя дух.

Идиллия!

Женщина, повеселевшая от движения, а, может, и от денег, которые успела спрятать в какой-то из карманов цветастого фасонистого платья, очевидно лишь недавно переведенного в затрапез, гоняла полынным стеблем мух с сушеных яблок.

- Вы тут по делу или как?

- Гуляю, - Петров опять припал к крынке, припадочный молокосос, в такт с глотками молоко плескалось о стенки, громче и громче, девятым валом норовя попасть в ноздри. Он поспешно отставил крынку. - Гуляю.

- Да где же здесь гулять? Что за интерес? - полынная ветка повисла в опущенной руке, и мухи тотчас вернулись творить непотребство.

- Люблю пешие походы. Дешево и просто, по отпускным, а впечатлений на год хватает.

- Один или с кем идете?

- Один. Сам командир, сам рядовой. В Курносовку добираюсь, там друг в фермеры подался, недельки две поработаю на него за картошечку.

- А где это - Курносовка?

- В Каменском районе, соседи ваши. Разве далеко? - он обхватил крынку за горло - широкое, почти человеческое, прикинул на вес. Треть осталось.

- Так это через центральную усадьбу нужно до Марьино добраться, оттуда в Каменку попуткой, а уж затем в эту… Как ее…

- Курносовку.

- Вот-вот. Дальше ведь дороги нет, на нас кончается, - она хлестнула по стене, полынный цветок, отлетев, упал в крынку и поплыл - серенький крохотный шарик.

- Мне шоссе не надо, я пешком, напрямик, - он допил молоко, полынный катышек попал за губу и пришлось отыскивать его языком, перекладывать на палец и щелчком отправлять на грядки моркови.

- Хрю-хрю, - прокомментировали из сарая.

- Турист! - независимо от поросенка догадалась и хозяйка.

- Угу, - на тыле кисти остались короткие белые полосы. Отпечатки губ так же неповторимы, как и пальцевые.

- Наверное, много интересного видите? - она приняла крынку, невольно покачала, прислушиваясь.

Пусто. Пустенько.

- Нет, не очень. Красивые места попадаются, это да. Я больше для здоровья. Парочку лишних килограммов скинуть, - он встал, примерился к рюкзаку.

-.Форма у вас хорошая. В городе брали?

Петров провел рукой по мешковато сидящей, немного запылившейся гимнастерке. На два размера больше. Как и задумано.

- Точно. Старые запасы распродавали, я и ухватил. Хлопок, немаркая, цена малая.

- Я своему тоже взять хотела, у нас записывались, а он отказался. Смешная, говорит. А чего смешного? - она оглядела Петрова. Фуражка со звездочкой, гимнастерка, ремень, галифе, сапоги. Эхо минувшей войны. Реализация невостребованных товаров по социально доступным ценам. Дележ наследства империй.

- Ничего смешного, - подтвердил Петров. - Форма офицерская, пошив сорок восьмого года, проветрил - и носи на здоровье. Практично и удобно.

- В сапогах не тяжко ходить?

- Отличная вещь - сапоги, не кроссовки сопливые. Опять же офицерские, легкие, - он притопнул ногой. - И формы три комплекта взял, две летние и одну зимнюю, полушерстяную, шинель и две пары сапог. Хотел больше, да не дали.

Рюкзак пал на спину рысью, мягко. Сиди-сиди, покатаю захребетника.

- Хутор Ветряк на север, верно? - компас откинутой крышечкой пустил зайчика в другое, затворенное окно и высветил кусок гнутой блестящей трубы. Спинка кровати с никелированными шарами.

- Мимо конторы пройдете, там тропочка есть, прямо-прямо до хутора доведет, - не провожая, хозяйка нырнула в дом.

Петров накинул крючок. Штакетины шершавые, занозистые.

Контора - кирпичный одноэтажный домик, крашенный зеленой краской, полопавшейся и свисавшей лохмотьями. Золушка после полуночи. А иного времени у нее и не было.

Небольшая железная мачта, оборванный тросик спутанным клубком валялся в стороне.

Табличка у мачты: Наши маяки и рамка, в которую поместилась бы фотография девять на двенадцать, но никто не потрудился ее вставить.

Перевелись маяки. Вымерли. Как без них в бурном море?

Петров потрогал колесики блока. Приржавели намертво.

Дорога привела к самому крылечку конторы.

Окна тоже - нараспашку, и та же марля вместо занавесок.

Изнутри - редкие удары пишущей машинки.

Петров отвел краешек марли,

В профиль к нему за столом над клавиатурой огромной Листвицы колдовала тучная блондинка, давно, впрочем, не крашенная, а глубже, у стены, писала в толстую книгу другая, близняшка первой - те же формы, то же платье, только волосы подлиннее.

Остальные столы пустые.

Сидевшая за машинкой, наконец, заметила его:

- Гражданин, вам кого?

- Мне? Почтовый ящик, письмецо опустить.