– Может, это старое? – спросил с сомнением следователь. – У меня вон тоже шишка есть на затылке – в детстве упал.

– Ну ладно! Что я, не отличу старой шишки от свежей вмятины? Не-е-ет. Конечно, прямо так сразу утверждать не могу, но перед смертью кто-то нанес ему сильный удар.

– Насколько сильный? – спросил я, заслужив еще один неприязненный взгляд следователя.

– Вас, Владимир Алексеевич, такой удар свалил бы с ног. Впрочем, как мне кажется, череп ваш намного толще, чем у этого юноши. Для него такой удар мог быть если не смертельным, то крайне тяжелым.

– То есть он мог с ним дойти до дома и тут уже повеситься? – уточнил я.

– Не думаю, – покачал головой доктор Зиновьев. – Проползти несколько метров смог бы. Но дойти, приладить веревку, встать на табурет и… Не думаю.

– Да что вы тут заладили! – взорвался следователь. – «Не думаю, не думаю»! Мы уже с Семеновым все бумаги честь по чести оформили как самоубийство. Мне что, теперь все заново переписывать?

– Вася, – мягко сказал Павел Семенович, – я же все равно отчет свой составлю. Уж прости, дорогой, но ты меня знаешь.

Следователь с досадой махнул рукой.

Доктор подошел к приставу, который тут же вскочил и уступил табуретку. Зиновьев с сомнением посмотрел на нее, но потом сел и достал из своей сумки бумаги.

– Семенов, – сказал следователь, – позови девушку. А сам подожди в коридоре – а то тут совсем повернуться негде.

Вошедшая Аня первым делом бросилась к кровати. Она повернула брата на спину и сложила ему руки на груди.

– Барышня, – сказал ей следователь. – У меня к вам образовалось еще несколько вопросов.

Аня грустно кивнула.

– Расскажите, когда вы в последний раз видели своего брата? И не рассказывал ли он вам о чем-то странном или важном?

Аня подняла на него покрасневшие глаза.

– Странное? Еще бы! Его довели до самоубийства, и я знаю кто!

– Кто же?

– Люди в масках.

Она рассказывала довольно бессвязно, постоянно путаясь. Поэтому я передам ее рассказ своими словами.

За вечер до самоубийства Юрий пришел домой поздно, в самом подавленном состоянии духа. Аня разогрела на спиртовке принесенный с собой кусок колбасы. Но брат сел на табуретку, закурил, а к колбасе даже не притронулся. Аня некоторое время не обращала на него внимания, занимаясь стиркой. Она поставила таз на стол, но скоро сквозняк от окна остудил воду в тазу и стирать стало неприятно. Наскоро отжав покрасневшими от холода руками белье, Аня развесила его в углу на бельевой веревке и только тогда увидела, что колбаса на тарелке осталась нетронутой. Подумав, что Юра где-то перекусил по дороге, она съела половину колбасы и попросила у брата папиросу. Но тот совершенно не отреагировал на просьбу сестры. Он сидел на табурете, сгорбившись, и тихонько раскачивался.

– Что ты такой хмурый, Юрка? – спросила девушка. – Случилось что?

В ответ брат только ударил кулаком по столу – так, что спиртовка подпрыгнула. Звякнула тарелка.

– Ничего! – угрюмо ответил брат.

– Ну, ничего так ничего, – кивнула Аня.

– Мерзавцы! – скривился Юра. – Как они вообще посмели подумать такое!

Только тут Аня начала понимать, что могло случиться. Юра с раннего детства был очень миловидным мальчиком. Его внешность, манеры и привычка одеваться многим казались совершенно не мужскими. И потому Юру иногда задирали на улице хулиганы, предлагая всякие мерзости. Аня, когда могла, вступалась за брата. Но не всегда оказывалась рядом в нужный момент.

Как-то брат рассказал, что познакомился с одним очень интересным человеком, который искренне, как ему показалось, заинтересовался стихами юноши. Произошло это в начале ноября – Юра у памятника Пушкину на Тверском бульваре пытался читать прохожим гулякам свои стихи, положив у ног старую шапку. Денег в нее кидали мало. И только один господин – в пенсне, с усиками а-ля Фридрих Прусский, положил трехрублевку, а потом и подошел познакомиться. Он сказался Аркадием Бромом, помощником издателя. В разговоре этот самый Бром сразу начал делать намеки – мол, поэзия Юры непонятна обывателю, потому что наполнена образами, интересными скорее для узкого круга лиц, которые только и могут обратить внимание на начинающего поэта и поддержать его труд. Внимание элегантного, хотя и немного вызывающе одетого господина, естественно, польстило юноше. И он согласился встретиться с Бромом через неделю в ресторане «Эрмитаж».

Понятно, что юноша очень волновался перед встречей – он ни разу еще не бывал в ресторане. И хотя полученное в семье воспитание включало более-менее приличное поведение за столом, но все же одежда его совершенно для этого случая не подходила. Он даже пару раз накричал на Аню, обвиняя ее в том, что жалованья девушки совершенно недостаточно, чтобы купить хоть что-то, в чем не стыдно было бы выйти из дому. Девушка нервно отвечала – мол, если бы он не сидел все время дома, а устроился хотя бы на какую-то службу – хоть давать уроки, подготовляя детей к экзаменам, начал бы приносить деньги, то и жили бы они иначе. Ее же жалованья с трудом хватало, чтобы платить хозяйке за каморку и покупать самые дешевые продукты в Обжорном ряду.

Наконец Юра совершенно отказался от встречи со своим новым знакомцем, рассудив, что лучше остаться дома, чем опозориться своим внешним видом в ресторане. Он лег на кровать, повернулся к стене и начал что-то тихо бормотать – вероятно, жалуясь на свою загубленную молодую жизнь. Но в последний момент все же вскочил, схватил шапку, морской бушлат, купленный еще четыре года назад по случаю, и выбежал на улицу.

Юры не было целый вечер. Он пришел поздно – опустошенный и подавленный. Не раздеваясь, плюхнулся на кровать и разрыдался. Аня, подсев, обняла брата и начала его выспрашивать, что случилось.

Он смог более-менее успокоиться только через полчаса. И рассказал все.

Тогда, на бульваре, Аркадий Бром, как показалось Юре, дал понять, что он принадлежит к масонам. Именно так юноша трактовал странные, не очень понятные намеки господина с прусскими усиками. И странное рукопожатие – долгое, с какими-то ужимками.

Сначала Юра долго топтался, не решаясь войти в ресторан, стоял в стороне и смотрел на людей, проходивших мимо осанистого швейцара, караулившего резные двери, думал – попытайся он так же пройти внутрь, этот швейцар схватит его за шкирку и выбросит на улицу со словами: «А куда это ты, нищеброд, прешь? Поди-ка отсюда, здесь таким, как ты, не место. Не видишь – тут чистая публика ходить изволит?» Он уже совсем собирался уйти домой, но в последний момент с отчаянием атакующего солдата рванулся к дверям, проскочил мимо швейцара, который, хоть и бросил на него строгий взгляд, однако дороги не преградил. Оказавшись внутри, в холле с высоким лепным потолком и большими зеркалами, Юра снял верхнюю одежду и передал гардеробщику, стараясь не смотреть на свое отражение. Ему казалось, что стоит взглянуть в зеркало и вся решимость тут же исчезнет – уж слишком неуютно он чувствовал себя здесь, среди позолоты и цветов. Но потом Юра подумал: да какого черта! Разве он не такой же человек, как и все эти дамы и господа? Как этот швейцар и этот гардеробщик? В конце концов, он не обедать сюда пришел, а встретиться с человеком, от которого, возможно, зависят его судьба, его будущая слава, его гонорары. И не приведет ли эта встреча к тому, что через некоторое время он, Юрий, уже известный, пусть в узких, но богатых кругах, поэт, приедет сюда на лихаче и сбросит шубу на руки того же бородатого гардеробщика, а тот не будет морщить нос, как сейчас, и с подобострастной улыбкой понесет его шубу, как одалиску, на широко расставленных руках к вешалке и вскоре с поклоном вынесет ему латунный номерок?

Пригладив волосы, все так же не глядя в зеркала, Юрий прошел в зал и остановился, ошарашенный запахами еды, звоном столовых приборов, да и всем видом этой залы, со всеми сидящими тут людьми.

– Добрый вечер, молодой человек, – раздался над его ухом голос метрдотеля. – Заказывали столик? Или вас кто-нибудь ждет?