– Теперь не хватало только гепатита, – сказал Игнат, – суровый молодой ординатор, который всегда выделялся на общем фоне не столько нехарактерным для мужчины сияюще-русым цветом волос, сколько постоянным спокойствием, весьма удачно сочетающемся у него с клокочущим где-то внутри юмором. Способностям Игната ставить практически безошибочные диагнозы на одних мануальных навыках и опросе Николай поражался и в глубине души завидовал. Надежда у него была только на лежащий впереди опыт – если повезёт, то через год он сможет стать настолько же уверен в себе хотя бы внешне. Тому, что Игнат озвучил его собственные мысли слово в слово, Николай не удивился. Мысли витали в воздухе.

– Может, не вирусный? – почти нежно предположила одна из девушек. – Скажем, механическая желтуха?

– Всем сразу станет от этого легче?

– Больному не станет. Если механическая, то лучше уж вирусный…

– Доктора, мне нравится ход ваших мыслей, но я спрашивала не об этом.

Свердлову никогда не сочли бы упёртой, врачом она была выдающимся, но некоторая вязкость ей была присуща, и уходить с однажды заданной темы она не позволяла ни студентам, ни уже выпустившимся. С точки зрения педагогики – черта замечательная, но нередко раздражающая.

– А что мы?.. Сколько профессоров сегодня на кафедре?

– Сколько профессоров – это не интересно. Интересно – это что вы об этом думаете. Про мышечные боли, и всё остальное.

Николай вздохнул. Предполагать, что полдюжины молодых врачей могут что-то подсказать десятки лет практикующим терапевтам, фильтрующих сквозь себя чужие симптомы с профессиональностью синего кита, заглатывающего планктон, было не очень честно. Всякое, конечно, бывает. На кафедре уже начали слушать любителей лечить пиявками и ставить диагнозы заглядыванием в глаза, так что получившая классическое образование молодёжь всяко не помешает. Но… Больно уж ненормально сложным было всё происходящее. Не их уровень.

– Миозитов, в конце концов, было не так много. У погибших – три или четыре, плюс несколько сами по себе, то в одной палате, то в другой.

– Да, верно.

Доцент кивнула, затем склонила голову набок. Кудрявые белокурые волосы колыхнулись. Такие причёски были модны в семидесятых, но ей шло.

– Понятно, что это тоже много, тем более такие сильные, до крика. Не гриппозный уровень: малыми анальгетиками не снимается, а ведь этого… больного Шварцмана, – его так просто кричать мало что заставило бы, а пришлось до морфина дойти.

Шварцман был одним из умерших около трёх недель назад больных, которого запомнил почти каждый. Он не первый раз лежал на отделении, чередуя госпитализации в их клинику с визитами в городской ревматологический центр. Проведя за последние два года на отделении в общей сложности не меньше трёх месяцев, колоритный больной с фигурой толкателя ядра и мрачным испытующим взглядом таможенника или налогового инспектора неожиданно для всех сгорел за неделю, расцарапывая себе кожу и заливаясь слюной. Что это было, так и осталось непонятным. А высказанное на секции вторым профессором задумчивое замечание о том, что он такое видел в Узбекистане в шестидесятых, когда ему привезли укушенного змеёй солдата, напугало несколько человек до синюшной бледности. Хуже всего была именно иррациональность произошедшего – тяжелые, плохо снимаемые приступы таких болей повторились потом ещё несколько раз, но остальные симптомы, сопровождавшие последние дни умершего сестрорецкого бизнесмена так и не были отмечены пока ни у кого другого.

– В час дня очередной клинический разбор. Будет главный эндокринолог Петербурга и кто-то ещё. Не знаю, все ли поместятся, но лучше придите, конечно.

Свердлова опять покачала причёской и негромко мыкнула себе под нос, перелистывая тощую «историю» одного из вновь поступивших.

– Так… Ульяна, возьмёшь очередной диабет. И второй тоже. Знаю, что устала с дежурства, но ничего. Игнат – сорокалетний мужчина, диагноз неясен. Ночью поставили обострение хронического панкреатита под вопросом, но анализы ещё не назначили. Делай.

Игнат кивнул, принимая желтоватую бумажную склейку, и Николай мысленно пожелал ему удачи.

– Ольга, щитовидка. Саша, ничего сегодня. Твой Толбухин тяжелеет, посмотрим вместе часов в одиннадцать, – доцент посмотрела на часы, – И не затягивай с рентгеном, тормоши их. Коля, – она повернулась к самому Николаю, – Тебе сегодня вообще повезло. Больная по фамилии Январь, 71 года, лихорадка неясной этиологии^{1}. Отягощена и по сердцу, и по неврологии. И ещё одна женщина, 54, диагноз тоже неясен. Работай.

Мысленно вздрогнув, как это всегда случалось с ним в подобный момент, Николай принял обе истории болезни, плоские, но уже слегка растрёпанные, украшенные по верху титульных листов прямоугольными штампами «Педикулёз —». Ну что ж. На то она и работа.

Казалось, что этот день не несёт в себе ничего необычного. С августа прошлого года, когда началась его учёба и работа в качестве интерна (две трети которой проходили в пределах этого самого отделения) таких дней у дипломированного врача Николая Ляхина было вполне достаточно, чтобы привыкнуть. Двое новых больных – последствие прошедшего «скорого дня», когда отделение заполнили до лимита койко-мест. Несколько «старых», уже хорошо знакомых и понятных. Чуть больше чем нужно, чтобы работать без напряжения, но так и должно быть. На кафедре и на отделении Николая, пожалуй, ценили, – как ценят в терапии почти каждого мужчину. Слишком мало в большинстве случаев получают терапевты, чтобы врач-мужчина мог позволить себе, скажем, завести семью в первые десять лет после выпуска. Но разнообразных халтур, даже не всегда связанных с медициной, у Николая хватало. Только это, в дополнение к статусу одиночки и жизни с родителями, которые всегда накормят, позволяло ему думать о деньгах меньше, чем многим другим. Помимо собственно вторичных половых признаков в терапии у мужчин ценили цепкость и развитое ассоциативное мышление, которые ему тоже повезло иметь. Проявлять подобные качества Николай по понятным причинам стремился в объёме, слегка превосходящем то, что существовало на самом деле, поэтому в глубине души осознавал, что его переоценивают. Но тут уж ничего не поделаешь – иначе не выжить. В бесплатную интернатуру повезло попасть не каждому, но здесь сыграла роль именно кафедра, на которой врачей-мужчин всегда не хватало, да и просто везение, конечно.

На ходу читая немногочисленные записи в «историях» своих новых больных, Николай прошёл по ломаной цепочке полутёмных коридоров, едва не споткнувшись на кафельной лифтовой площадке об сунувшегося под ноги серого больничного кота. Больная Январь, семидесяти одного года, оказалась в палате номер 6, одной из крайних в коридоре, формирующем длинную палочку сложной, украшенной хвостиками и апострофами буквы «Т» на карте пожарной эвакуации отделения. Задержавшись у окна прямо напротив входа в палату, он внимательно дочитал всё то, что Ульяна написала в выдавшуюся спокойной ночь своего дежурства. Сто девяносто рублей получает за ночное дежурство больничный ординатор, и за расписание среди них всегда идёт невидимая глазу схватка, – в то время как интерны воспринимают два дежурства в месяц просто как часть учёбы. Ульяне повезло сегодня не только со спокойной, хотя и пришедшейся на «скорый день» ночью, но и с ординатором, которая не дала её в обиду. Если не считать отдельных тараканов, отношения среди молодёжи на отделении были вполне тёплые и научиться здесь можно было такому, о чем не пишут ни в одном учебнике, – а это именно то, что требуется в их возрасте. Самому Николаю следующее дежурство предстояло через день: в ночь с пятницы на субботу, и тоже на приём «скорых» больных, куда всё же старались ставить преимущественно мужчин. Размышляя о том, не отразится ли на расписании дежурств всё обсуждавшееся утром, и в какую сторону это расписание может перекосить, он дочитал последние строчки пунктирного анамнеза, и коротко стукнул в дверь. Это почему-то было общепринятым: постучаться, и войти не дожидаясь, разумеется, разрешения.