Посидели мы с Варварой, поговорили да посудили, и пошла она спать, я тоже постлала себе постель и улеглась. Не помню, долго ли, коротко ли, я уснула, только слышу — двери стукнули, и кто-то бегом вбежал в избу. Я подняла голову, гляжу, а Варвара сидит на лавке в одной рубахе и космачом, сама вся трясется, дрожит.
— Что ты, Варя, дитятко мое, господь с тобой, чего ты испугалась? — спрашиваю я.
— Ох, бабушка, беда моя пришла, куда я горькая денусь? — Сама пала на лавку и плачет.
Я подумала, что родить ей пришло время, ну, известно, дело молодое: испугалась, мол, она этого. Испугалась я и сама, потому мне это дело было не свычное; у самой у меня детей не бывало. Спрашиваю у нее.
— Нет, — говорит, — не то.
А сама голосом воет, волосы на себе рвет. Диво меня взяло, и жаль ее, а пособить не знаю чем: никаких разговоров не слушает. Однако навылась, поутихла немного и улеглась возле меня на лавке.
— Запри, — говорит, — бабушка, двери; страшно мне так-то.
Я заперла; дивлюсь сама, чего она боится. Однако и то подумала, что пометило ей что-нибудь; беременным, бывает, блазнит[2]. Даже так бывает, слыхала я от старых людей, что уводит он их куда-нибудь в нечистое место, особливо молодых баб, и многие сперепугу родят мертвых. Души этих младенцев он к себе берет. Подумала я это и не стала ее расспрашивать ни о чем. К ночи таких разговоров заводить не приходилось. Оградила двери и окна крестным знамением и легла спать. Утром ждала было я, что скажет она мне, что ей показалось. Однако она молчит, ни слова, и как встала, так и ушла с бабами жать. Антип хоть богат был, а вся семья с батраками робила, и Варваре спуску не было, нужды нет, что баба последнее время ходила. Уж поздно вечером пришли они домой, и стали бабы ужин собирать, а Варвара сидит на крылечке, головушку рукой подперла. Антип вышел из сеней да хлоп ее по плечу.
— Что, — говорит, — задумалась аль ночку не с кем спать?
— Я и одна просплю, — говорит Варвара. Сама даже вздрогнула вся, встала и ушла в избу. Поужинали. Я спрашиваю у Варвары, куда она спать ляжет?
— С тобой, — говорит, — бабушка, лягу. Ну и легла со мной. Я, опять молитву сотворивши, оградила двери и окна, ну и спокойно ночь прошла. Утром осталась Варвара дома хлебы печь, Егоровна что-то в тот день животом скудилась[3]. Антип тоже дома был, в пчельнике целый день возился; пчеловод он был хороший и по нескольку пудов меду снимал каждый год. Ребята было сунулись к нему медку попросить, так чуть не прибил, на Егоровну взъелся, старой чертовкой обозвал, на меня кричит, что обленилась больно на даровом хлебе, а на Варвару зверем смотрит, глазами съесть хочет.
— Что, мол, это у нас с Антипом сделалось? — говорю я Варваре: — На чего он сердится!
— А леший его знает! — молвит моя баба с сердцем.
— Что ты, Варвара! Как можно такими словами отца поносить? — говорю ей.
— Какой он мне отец, — говорит. — Злодей он, ворог мой лютый!
Влетел Антип в избу и кричит на Варвару, чтобы завтрак скорее был готов. Варвара говорит ему, что еще работник с поля не бывал, а что у нее уже все давно готово и хлеб из печи вышел.
— Сама неси, — говорит Антип: — я сегодня не велел батраку по хлеб приходить, сказал, что пошлю, что попусту в ходьбе время терять. Надо жать скорее.
Ну, обрядилась Варвара и понесла хлеб в поле. Я вышла ее провожать за ворота, постояла там маленько да пошла заглянуть в пчельник, что, мол, там Антип делает. А он через огород лезет да бегом пустился за Варварой, догоняет ее. Я думаю, заказать, верно, хочет с ней в поле что-нибудь.
Вечером, гляжу, идет моя баба раньше других да лица на ней нет, даже почернела вся.
— Смерть моя, бабушка, приходит, — говорит мне, — куда бы мне схорониться, чтоб никто не видел?
— Хоронись в подполье, дитёнок, — говорю ей, — да не рано ли еще будет? Не догадались бы свои домашние, это дело такое, что как можно надо ото всех таиться: так легче и скорее роды бывают. Пусть бы уж все улеглись спать, так лучше бы было.
Ну, отпустило ей немножко, и хотя через силу, а проходила вечер-то. Когда уж все спать полегли, тогда ко мне приходит; села на лавку и говорит.
— Ох, как бы Василий дома был, все бы лучше было.
— Да чем же лучше-то? — спрашиваю я: — Не мужичье ведь это дело; еще и лучше, что его дома нет, от него бы ты не утаилась, а у мужиков глаз дурной, тяжелой.
— Ничего ты, бабушка, не знаешь! — говорит она мне, а сама заплакала.
— Ну, вы с Васильем-то больше знаете, ишь, какие вострые! — говорю ей.
— Да я не про то, — говорит:- Я свекору не рада стала, житья мне от него совсем нет!
Я все не догадаюсь, к чему она.
— Да что ж тебе тут Василий-го поможет, — говорю ей:- Ты лучше сама-то старайся свекру угодить. И вспомнила я, что в последнее время он ее все супротивницей обзывать стал.
— За что, — спрашиваю, — он тебя ныне супротивницей-то обзывает?
— Ох, он злодей! — говорит Варя; — бога он не боится, сомущает меня с ним жить, от того и супротивницей обзывает, что не на дуру худоумную напал.
Ужасть меня взяла, и руки у меня опустились.
— Что ты это говоришь, баба! Да правда ли это?
— Правда, бабушка, ох, правда! Из чего я лгать стану? Теперь, может, мой смертный час близко. — Сама плачет.
— Да как, — говорю я, — когда это он к тебе приставать стал? Что это он, ворог, задумал? Ну, не плачь, Варя, дитёнок, молись богу: свечку я за тебя Ивану-крестителю поставлю, авось, Антип и образумится. А мужу ты сказывала про это?
— Нет, — говорит, — ничего не сказала, и тебе бы, бабушка, не сказала, да уж больно невмоготу пришлось. Да и ты молчи, не проболтайся кому-нибудь, не донеслось бы ему, ворогу-то моему: обеих он нас с тобой со свету сгонит. Ох, как я его боюсь, — говорит, — исколдует он меня или опоит чем: колдун ведь он.
— Давно ли же он приставать-то к тебе стал? — спрашиваю я.
— Да с самой весны, — говорит. — Я сначала было ладила с добром да шуткой отойти от него; думаю, опомнится он и отстанет, а сегодня он уж силой напал на меня, настиг с волоку и чуть не погубил, зверь; едва я от него отбилась, силища у него страшная: одного только побоялся, что закричу я, так услышат. За волоком в поле пар пашут, крикнуть, так услыхали бы.
Я и вспомнила, как он бежал за ней.
— Посмотри-ка, — говорит, — у меня руки-то каковы. — Загнула рукава и кажет мне, а руки все в синяках.
«Плохо дело!» — думаю я. Однако вижу, что ей уж время приходит, пошла Егоровну звать. У нас уж в крестьянстве обычай такой, что где есть свекровь, так она же и бабит у снохи, а повитушку не зовут.
Пришла Егоровна, свила полотенце жгутом, да хлоп Варвару по боку.
— Отдай наше, — говорит. Это для того делают, чтобы скорей бог дал. Испугалась Варвара и вздрогнула вся, а она ее водой студеной вспрыснула и свела в куть[4]; там ей бог и дал сынка.
Послали меня того же часу баню топить, и до свету еще у нас уж все было убрано. Баня истоплена, ребенок вымыт, и роженицу в баню свели.
Поутру увидала я Антипа, да и поздравляю его с новорожденным внучком.
— Есть, — говорит, — у нас этого добра вволю, — однако пошел, налил водки стакан и велел Варваре унести.
Пришла я и подаю ей: отец, говорю, прислал и велел выпить на здоровье.
Взяла Варвара стакан да и вылила вино на пол.
— Это он, — говорит, — нашептал что-нибудь, испортить меня хочет. Скажи ему, что выпила.
Я так и сказала.
— Ну, пусть, — говорит, — спит теперь; болтушкой ее напойте да пусть отдохнет денек-другой, а там за работу пора приниматься. Жать надо проворнее, скоро рожь потечет.
Работников в тот день они наняли двоих посторонних и ушли жать все и Антип с ними. Я весь день с Варварой в бане была, потому что одну ее оставить в нечистом месте нельзя и на малый час, а в избе ей лежать тоже не доводилось. Никогда у нас этого в крестьянах не бывает, чтоб роженица в избе лежала, а все в бане. Если я и выйду на малый час из бани, то девочку к ней пошлю. Старшая-то внучка у Антипа уж восьми годков была, Дунькой звали. Егоровна стряпала, к крестинам приготовляла. Крестины вздумали на другой же день сделать, потому что воскресенье приходилось, так чтоб простого рабочего дня не терять потом.
