Более половины книги «Разных сочинений» занимают литературные и театральные воспоминания. Более половины остальной части – «Биография Загоскина». Затем в книге находятся мелкие статьи: «Буран», «Несколько слов о М. С. Щепкине» и «Воспоминание о Д. Б. Мертваго». В приложениях перепечатаны из старых журналов еще три коротенькие статейки г. Аксакова, писанные тридцать лет тому назад: «О заслугах кн. Шаховского в драматической словесности», «О романе Юрий Милославский» и «Письмо к издателю «Московского вестника» о Пушкине». Желая дать понятие о характере «Литературных и театральных воспоминаний» сравнительно с прежними воспоминаниями г. Аксакова, мы воспользуемся одним замечанием его о Мочалове. По словам г. Аксакова, Мочалов был очень хорош тогда, когда играл совершенно просто. В одной пьесе он восхитил своей игрой кн. Шаховского, и тот заставил повторить пьесу и просил в театр какую-то важную особу из приезжих, нарочно затем, чтоб посмотреть игру Мочалова. Узнав об этом, Мочалов, но словам С. Т. Аксакова, «постарался и сыграл невыносимо дурно». Нечто подобное произошло и с автором «Семейной хроники». Заметив, что на него устремлено общее любопытство, услышав похвалы своему слогу, задушевности и правде своих воспоминаний, С. Т. Аксаков, видимо, начал стараться, и результат вышел вроде мочаловского. Все недостатки, бывшие в зародыше в «Хронике» и «Воспоминаниях», страшно разрослись теперь и заслонили собою скромные достоинства, успевшие уберечься от тлетворного влияния стараний г. Аксакова. И в прежних воспоминаниях были у почтенного автора лирические страницы, на которых говорилось, например: «С каким сердечным трепетом ожидал я, бывало, половины шестого, чтобы идти на Сенную площадь – к Шушерину!.. До сих пор не могу вспомнить без восхищения об этом блаженном времени!» – или: «Невозможно передать словами того, что я чувствовал и какую ночь провел я в ожидании блаженной минуты, когда буду представлен Шишкову»; – или: «Я опьянел от восторга и счастья, удостоившись читать Державину его стихи! Да будет благословенно искусство чтения, озарившее скромный путь моей жизни таким блаженством, воспоминание о котором до сих пор проливает отраду во все существо мое!»{13} В прежних воспоминаниях были также и подробности весьма специальные, вроде того, что в такой-то сцене, на таком-то представлении, Бобров был дурен, а Семенова – прелестна, что актор Фьяло очень натурально играл роль Неизвестного, что на таком-то домашнем спектакле у одного из благородных артистов нечаянно камзол расстегнулся, а С. Т. Аксаков взял да и застегнул его, и т. п. Но все это решительно ничего не значит в сравнении с той обстоятельностью, какою отличаются новые воспоминания г. Аксакова. Прежде у него изображались по крайней мере – Державин, Шишков, Шушерин; теперь являются перед нами Николев, Ильин, Кокошкин, Шаховской, Писарев и пр. И говоря об этих людях, автор до сих пор обнаруживает некоторые остатки наивного подобострастия, которым был к ним проникнут в своей молодости. «Такой-то меня обласкал… Этот очень полюбил… Этот обошелся со мной очень благосклонно» – вот выражения, в которых г. Аксаков рассказывает о своих литературных знакомствах. И не подумайте, чтобы такие отношения существовали в то время, когда автор был еще скромным юношею; нет, так было постоянно – до тех пор, пока С. Т. Аксаков сам не сделался «патриархом русской литературы». Вот, например, как говорит он о своем знакомстве с кн. И. М. Долгоруким в 1821 году, когда автору «Воспоминаний» было уже тридцать лет. Увидел его Иван Михайлович на одном домашнем спектакле и расхвалил. «Мне совестно, – трогательно замечает автор через тридцать восемь лет, – повторять его похвалы, которые были, конечно, чересчур преувеличены…» Затем он продолжает: «С этих пор князь меня очень полюбил. Я много читывал ему из его ненапечатанных сочинений, и в том числе огромную трагедию, в три тысячи варварских стихов, которая происходила в неведомом месте, у неизвестного народа. Впрочем, сочинитель сам подсмеивался над своим творением» (стр. 67). Итак – угодливость автора не ограничивалась тем, что он в цветущей юности с восторгом читал Державину нелепые его трагедии: он то же самое делал в тридцатилетнем возрасте для князя И. М. Долгорукова, который сам над собою смеялся! То же самое делал он и для Николева, которого, как сам говорит, и не уважал вовсе. В первое свидание с Николевым он сказал, что «был бы счастлив, если б мог услышать что-нибудь из его трагедии «Малек Адель». Николев начал декламировать, С. Т. Аксаков был увлечен и превозносил автора искренними похвалами, и ему навеки «врезались» в память следующие четыре сильные стиха:
Блистал конь бел под ним, как снег Атлантских гор,
Стрела летяща – бег, света горяща – взор,
Дыханье – дым и огнь, грудь и копыта – камень,
На нем Малек Адель, или сражений пламень.
В благоговейном внимании к памяти Николева, г. Аксаков и теперь обращается с этими стихами как с некою святыней. К слову «блистал» – он делает примечание: не отвечаю за слово «блистал»; иногда мне кажется, что вместо него стояло: «сверкал» (стр. 15). Видите, какая добросовестность!.. Научитесь, юноши, как должно чтить предания!..
Таким милым характером отличается вся книга, за исключением тех мест, где дело касается Полевого. «Московский телеграф» – единственная тучка, потемняющая светлый мир воспоминаний г. Аксакова. О Полевом до сих пор не решается он сказать доброго слова,{14} он пространно обвиняет его в «дерзости, происходившей от самонадеянного, поверхностного знания», с заметным удовольствием повторяет он выдохшиеся куплеты Писарева против издателя «Телеграфа»;{15} не без самодовольствия припоминает он следующий подвиг своего цензурного поприща: «Издатель «Московского телеграфа» сначала пробовал сблизиться со мной, но я откровенно сказал ему, что только как цензор я могу быть в сношениях с г. Полевым». Но особенное наслаждение возбуждается в С. Т. Аксакове воспоминанием о том, как при Полевом удалось ему прочесть из своего перевода сатиры Буало стихи, которые можно было приложить к самоучке-журналисту;{16} об этом знаменательном событии он рассказывает на трех страницах (220–222)!..
За исключением Полевого, С. Т. Аксаков невыгодно отзывается еще – только о своем товарище по цензуре К. М.,{17} который был уже очень свиреп. Остальные все милы почтенному автору, и он с неподражаемым добродушием сообщает миру задним числом бюллетени о состоянии их здоровья, сведения о том, когда они вставали и ложились в разное время своей жизни, какой почерк имели, как пришепетывали и т. п. Мы убеждены, что любой из наших библиографов счел бы себя счастливым, если бы мог достигнуть такой мелочной обстоятельности, до которой возвысился С. Т. Аксаков. Смеем уверить, что в «Театральных воспоминаниях» г. Аксакова кажутся еще очень крупными факты, подобные следующим:
В продолжение зимних месяцев 1827 года, прежде других пьес, именно 7 января, шел переведенный Писаревым с французского премиленький водевиль «Дядя напрокат», о котором я уже упоминал (стр. 137).
13 января, в бенефис актрисы г-жи Борисовой, была дана большая трилогия князя Шаховского «Керим-Гирей», взятая из «Бахчисарайского фонтана», с удержанием многих стихов Пушкина. Общего успеха она не имела; но многие места были приняты публикой с увлечением (стр. 139).
Бенефис г-жи Синецкой, бывший 27 января, заканчивался небольшим водевилем Писарева, также переведенным с французского: «Две записки, или Без вины виноват». Этот водевиль слабее других писаревских водевилей; но куплеты, как и всегда были остроумны, ловки и метки. Переводчик был вызван. – Щепкин дал в свой бенефис (4 февраля) очень большую комедию в прозе (подражание английской комедии «The way to keep him» [1]) под иазванем: «Школа супругов», переведенную О французского Кокошкиным. Комедия имела много существенных достоинств, но была тяжела, длинна и наскучила публике (стр. 140).
