С тов. Светловым, как уже было сказано, я познакомился в Котласе. Лет ему было 55–56. Болезненный, он был страшно потрясен незаслуженным арестом, остро переживал нанесенную ему моральную травму и никак не мог примириться со своей судьбой. Вечерами после работы, оставаясь вдвоем, мы кипятили в ржавом котелке воду и пили ее, ведя беседы на разные темы.
Иногда я брал находившуюся в клубе лагпункта самодельную скрипку и кое-что импровизировал. Товарищ Светлов обладал приятным лирическим тенором. Любимой его песней была «Буря мглою небо кроет», которую он пел под аккомпанемент скрипки. Слезы заливали ему лицо. Срок у него, по сравнению с другими, небольшой — 8 лет, тем не менее, он часто мне говорил, что не переживет этот срок и погибнет в лагерях. Через несколько месяцев он заболел и был отправлен в единственный на тракте стационар, в поселок Седью. В 1942 или 1943 году он умер в психиатрической больнице в г. Ухте.
Как-то зимой 1940 года, работая на тракте, мы увидели, как по гребню горки двигался небольшой этап, напоминавший картину отступления французов из Москвы в 1812 году. На санях сидели люди в бушлатах, черных шапках, закрытые одеялами, согнувшиеся от мороза. Это были наши товарищи Тодорский, Зазулин, Трунов, Степанов и другие. Все они были больные и, как говорят в лагере, «дошли». Вечером, возвратясь в лагерь, мы встретили их в нашем бараке, где их оставили на ночлег. Встреча была радостной, говорили почти всю ночь напролет о новостях их Москвы, о родных, о доме и т. п. Под утро начали засыпать. Я остался с товарищами, примостился на грязном полу и заснул. Ночью приснилось мне, что на моей груди пристроилась кошечка и лапкой касается моей верхней губы. Открыв глаза, я увидел, как большая противная крыса спрыгнула с меня на пол. Стало противно, и больше уже спать я не мог.
Кстати о крысах. Они кишели во всех лагпунктах, где нам пришлось побывать. Не боясь людей, они бегали по спящим, залезали на головы, под одеяло или под бушлаты, ходили по столам. В бараках крысы разгуливали стаями. В особенности много их было у кухонь и помоек. В тяжелые годы войны, когда питание ухудшилось, некоторые заключенные питались крысиным мясом. Я знал одного такого крысоеда. Он работал статистиком в больнице. По профессии был учитель. После того, как он рассказал, что питается крысятиной, я его возненавидел. Один его вид вызывал у меня чувство омерзения.
В ноябре 1940 года нашу бригаду целиком из-за ссоры с прорабом нашего лагпункта за выработку, погрузили в машины и отвезли в штрафной пункт № 9. В этой знаменитой на весь лагерь «девятке» царил полный произвол. Вся власть находилась в руках бандитского элемента. Начальником лагпункта был проштрафившийся оперуполномоченный, беспробудный пьяница. Все он передоверил уголовникам. Только один-единственный человек был здесь. Это заключенный коммунист Багдасарьян, работавший здесь нормировщиком. Он чем мог, помогал заключенным. Умер в лагере. Штрафной лагпункт был обнесен высоким тыном. На каждом углу была вышка с часовым. Жили заключенные в большом бараке с двухъярусными нарами. Барак был перегорожен и имел два выхода. В стенах были большие щели, ветер сильно дул, и все тепло, которое давали печи, вылетало в воздух. В одной половине барака помещались воры (законники), во второй «суки», работавшие на административных должностях. Но о них скажу ниже.
За зоной в земле находился изолятор. Это была глубокая яма — самое страшное место для заключенных. Мне как-то пришлось побывать в этом изоляторе за то, что я не в состоянии был выполнить норму на лесоповале.
На этом лагпункте были «свои законы» или, как здесь говорили, «законы тайги». Произволу комендантов, бригадиров, стрелков не было предела. Вот работает бригада в лесу. Случалось, кто кто-либо из заключенных по той или иной причине отказывался от работы. Стрелок приказывал заключенному стать обнаженным до пояса на пенек, руки назад. Летом заключенного буквально съедали тучи комаров, а зимой он замерзал до полусмерти. Никто за это не отвечал. По возвращении бригад с работы у зоны встречал нас комендант Богданов с нарядчиком и спрашивал бригадира:
— Кто не выполнил норму?
Достаточно было не дотянуть двух-трех процентов из ста, как этих людей уводили в изолятор и лишали дневного пайка. В изоляторе стояла вода по лодыжки. Отапливались камеры плохо. Однажды здесь угорели 7 заключенных. Но и это прошло безнаказанно для Богданова и Канашкина, который в это время был на девятке зав. медпунктом.
Зимой 1940 года завершилось строительство тракта Ухта — Крутая. Шло гравирование и пескование тракта. Морозы стояли очень сильные. Несмотря на то, что печь топилась всю ночь, в бараке было холодно. Постельных принадлежностей не было. Спать приходилось в одежде. Людей в бараке находилось мало: 30–40 при вместимости 80-100. От этого было здесь еще холоднее.
Гонг (удар о кусок рельса) поднимал нас в 4 часа утра. Этот звук отзывался в наших сердцах, как звон погребального колокола. Поев наскоро завтрак, состоявшей из горячей воды, заправленной ржаной мукой, выходили за зону, садились на грузовую машину, и нас отвозили на работу. Одеты мы были в ватные брюки, телогрейки, бушлаты, на ногах кордовые ботинки, на голове ватная шапка с ушами. Мороз сковывал не только тело, но и мысли, сознание…
Проехав по такой стуже километров 40, мы не сходили с машины, а, окоченевшие, падали с нее, как чурки, хватались за совковые лопаты и с остервенением двигали ими, чтобы быстрее согреться.
Минут через 20–30 тело согревалось. Тогда оттаивал и язык, и люди начинали между собой разговаривать. За рабочий день нужно было сколоть 4 квадратных метра льда с полотна трассы до самого грунта.
Работа тяжелая. Орудиями производства были лом, кирка, лопата. Часам к 11 мороз крепчал, доходил до 50 градусов. Обогреваться у костров, которые жгли для охранявших нас стрелков, заключенным не разрешали. Однажды к полудню мороз достиг 55 градусов. Начальник нашего лагпункта, опасаясь массового обмораживания заключенных, приказал прекратить работы, и нас на двух машинах отправили в лагерь. В первой машине сидели уголовные «аристократы» во главе с бригадиром, одетые в хорошие валенки и полушубки, во второй мы, плохо одетые и обутые. На всей трассе горели костры. В воздухе была удивительная тишина. Лес, тянувшийся по обеим сторонам дороги, весь покрытый снегом, не шелохнулся. Но мороз сковывал сердце и тело. Особенно мерзли ноги. В машине нельзя было двигаться из-за большой скученности: 30–35 человек сидело на полуторатонке.
По дороге начальник лагпункта приказал остановить машины. Посмотрев на меня, он закричал:
— Ты же обморозил лицо, оно же все побелело. Слезай и три снегом.
Я последовал его приказу. Соскочили и другие, стали топтаться на месте, согревая ноги. Растерев лицо, я почувствовал, что мои руки сковало морозом, будто их зажали в стальные перчатки. От невыносимой боли я закричал, но, не теряя самообладания, тер руки. Стрелок, сидевший в кабине машины, протянул мне свой башлык, который очень мне пригодился. После этой поездки обмороженных оказалось человек 20. Я обморозил пальцы ног и пятку правой ноги. Но в амбулатории вместо медпомощи составили акт на всех обмороженных как на членовредителей. Однако, больные не могли нормально двигаться, а тем более ехать на трассу. Тогда была создана бригада из обмороженных. Ее посылали в ближайший лес рубить лозу, для какой цели — неизвестно. Думаю, чтобы просто не давать людям передышки и «доводить» их до конца.
Непосильный труд, оголтелый произвол действительно «доводили» некоторых заключенных, главным образом, уголовников, до членовредительства. Вспоминаю такой случай. Зимой 1940 года наша бригада работала на лесоповале. Среди нас были и уголовники. Стоял сильный мороз. Днем к нам заявился зав. медпунктом Канашкин. Один из заключенных, молодой парень, попросил лекпома освободить его от работы, т. к. он чувствует себя плохо. Канашкин пощупал его пульс через рукав бушлата и сказал:
— Температуры у тебя нет, можешь работать.
