- Кто там? - послышался женский голос.

- Полиция.

Сердце замирает: как меня встретят?

"Не плачь, Сашочек! Тебе приготовили много - много игрушек. Целый сундук! Там и самолеты, пистолеты, барабан... чего только там нет! А главное, ты будешь у папы с мамой!" - вспоминаются прощальные слова бабушки. Так я и узнал, что у меня есть еще одна мама, есть и папа. Какие они? И вот я здесь. За дверью - они! Дверь открыли. Перед нами стояла незнакомая высокая и очень худая женщина. В волосах - бумажные папильотки, на плечи накинут халат. Бледно-желтым неприветливым слабым светом горела в сенях маломощная лампочка, скудно освещая убогое убранство помещения. В конце сеней была приоткрыта дверь в освещенную комнату. Там виднелась кровать, на которой кто-то лежал.

- Ваша фамилия? - понял я вопрос полицейского.

- Глянцева.

- Точно! - и полицейский без обиняков сообщил, что доставил ей сына. Только тут женщина меня заметила. Она как-то странно замахала руками и повалилась набок. Полицейский еле успел ее подхватить и усадить на стул. Из видневшейся через приоткрытую дверь кровати послышался мужской голос. Скорее, то был стон. Со вторым полицейским мы подошли ближе к двери, но в комнату не вошли: на наших ботинках были огромные куски грязи. Тут женщина пришла в себя и, поддерживаемая первым полицейским, подошла ко мне.

- Это твои мама и папа! - понял я торжественно произнесенные слова полицейского, указывавшего мне на женщину и на лежавшего в кровати мужчину. Соблюдая долг вежливости, усвоенный еще в Харькове у бабушки, я поздоровался:

- Здравствуйте, товарищ мама! Здравствуйте, товарищ папа! Мама снова чуть не упала в обморок, а полицейские громко расхохотались. Таким было моё прибытие в эту, как пелось в одной из песенок, "страну, страну чудес - королевство СХС (королевство сербов, хорватов и словенцев).  

В конце Первой мировой войны мой отец, Михаил Саввич, был тяжело ранен на русско-германском фронте. Лечился в ялтинском военном госпитале, где сестрой милосердия работала мама, Мария Анатольевна. Мне было уже несколько месяцев, когда перед своим отступлением "белые" генерала Врангеля первым делом эвакуировали госпиталь, а вместе с ним и моих родителей. Видимо, брак свой они зарегистрировать не успели, и я, оставшись с бабушкой в селе Кореиз, под Ялтой, получил метрическое свидетельство или на ее фамилию, или на девичью - мамы. Много операций перенес отец, и сейчас лежал после очередной: из бедра удалили еще несколько осколков шрапнели, а кость всё гнила. С большим трудом накопив необходимые средства, им удалось выписать меня через Международный Красный Крест. Зарабатывали они на жизнь разведением рассады цветов и саженцев деревьев, а также разбивкой садов и парков. Одновременно, оба учились на агрономическом факультете. От бабушки часто приходили посылки и бандероли: мне - с книгами, отцу - с лекарствами. Ему собирались, было, ампутировать ногу, но лекарства, присылаемые бабушкой из харьковской гомеопатической аптеки, спасли ее. Со свойственным детству эгоизмом и уже крайне принципиальный, я был обижен и раздосадован тем, что никакого для меня "сундука с игрушками" у родителей не оказалось. Я не понимал, в какой бедности они жили и с каким трудом сводили концы с концами в этой чужой стране. Примерно через месяц, после проверочного экзамена, меня приняли в младшую группу эмигрантской начальной школы. Долго пробыть в ней не довелось: несмотря на запрет родителей, я неоднократно демонстрировал перед сверстниками свой красивый советский паспорт и распевал песенки, выученные в Харькове. Одна из них особенно приводила в неистовство учителей школы:  

Зависть у одних, негодование у других ребят вызывали мой значок "Друг дiтей" и красная звездочка. Хоть и прятали их родители, прятали и паспорт, но я их находил и опять брал в школу. И никто не мог их вырвать из моих рук, - такой я поднимал вопль. Возможно, именно потому, что эти реликвии вызывали такое негодование, они и были для меня высшей гордостью. С еще большей настойчивостью я злил ими людей. И они прозвали меня "большевичком". Для них, видимо, это было страшным ругательством, а для меня - высшей гордостью. Всё глубже и глубже разрасталась трещина в отношениях между мной и учителями. Наконец меня, как несносного, с треском исключили из школы. Не скажу, чтобы это было неожиданным для родителей и чтобы огорчило их. Однако, перед ними встала новая проблема: как всё-таки дать мне образование? Часто вспоминалась моя Мало-Гончаровка, вспоминались наши игры в "казаков-разбойников". Но то были "наши" казаки, "наши" разбойники. Хотя бы потому, что все были с нашей и прилегающих улиц, тех, что под Холодной Горой. А здесь были чужие, ненавидящие меня и наше. Хоть и ребенок, но я отлично ощущал это. Мы на Гончаровке жили намного бедней, чем здешние "барчуки". Мои родители так их и называли. Впрочем, в минуты сильного гнева, звали они так и меня: возможно, неутихавшие во мне претензии на "сундук с игрушками", которого у них не было, сильно ранили их. К тому же, среди эмигрантов мои родители оказались в числе бедняков, ввиду инвалидности моего отца. Здесь царил закон: "Богатому все карты в руки!".

На следующий год, после домашней подготовки, я сдал экзамен "экстерном" и поступил прямо в Русско-Сербскую гимназию. Число сверстников увеличилось, и я перестал чувствовать себя одиноким. Мне стали оказывать внимание и взрослые. Они интересовались моими рассказами о жизни в Харькове, а еще больше их внимание привлекли книги и журналы "оттуда", которые продолжала высылать дорогая бабушка. Родители и я охотно переводили им отдельные абзацы, рассказы из советской литературы. Эти взрослые тоже называли меня "большевичком", но это звучало по-иному, не так, как в начальной школе. Скорее, это звучало ласково, нежно... - Ну, как успехи у нашего маленького "большевичка"? Чем он нас сегодня порадует? - говаривали они, когда я приходил в гости, и тут же угощали меня всякими сладостями и любимыми орехами. Из книг, что я получал, мне запомнились: А. Дуров- "Мои звери", Арсеньев - "Дерсу Узала" и "По Уссурийскому краю", М. Зощенко - "О чем пел соловей", Н. Островский "Как закалялась сталь", М. Горький - "Мать" и, конечно, "Огоньки".

Я увлекся чтением. Часто приходилось обманывать родителей: под учебником им случалось находить прикрытую им постороннюю книгу. За это пороли меня нещадно. Чтение в ущерб учению не могло не сказаться на моих гимназических успехах. Но разве можно устоять перед романами А. Дюма, В, Гюго, Л. Буссенара, Д. Лондона, В. Скотта, Жюль Верна, Конан Дойля, Кипплинга, М. Твена, Хаггарда!? А их так много было в гимназической библиотеке, этих чудесных писателей! Надо торопиться читать. Читать и читать! Меня охватила жажда приключений, романтики, душевного благородства, бескорыстной и самоотверженной дружбы...

Я этим жил, витал в мечтах. И... даже сам занялся сочинительством: начал писать стихи! Их вывешивали на стендах в нашей гимназии, за них мне давали премии. А за сочинение на тему не то "Не единым хлебом жив человек", не то "Настоящее - сын прошлого и отец будущего", мне была присуждена высшая премия - пошитый по мне отличный суконный костюм! Первый за всю мою жизнь!