– Извините за дурацкий инцидент, – сказал старлей. – Я должен был предоставить это вам…

– Да нет, все нормально. Сергей был не прав.

– А что, собственно… послужило причиной?

– Мать его в детстве ушибла – вот что послужило причиной… Вы таким, как Палишко, – что гвоздь в заднице. Блатные, по заграницам ездите, куда ни сунься – везде командуете… Он, бедняжка, свои погоны пердячим паром зарабатывал – так оказывается, что даже ваш рядовой главнее его. Вот он и вызверился, дуралей…

Он открыл пиво.

– Дрянное здесь пиво, кстати. Это уже пятая банка, а градуса не чувствую.

– Товарищ капитан, посмотрите на процент алкоголя…

– Епрст, – Глеб засмеялся. – Безалкогольное пиво… А ребята там матюкают белогвардейскую пивоваренную промышленность…

Глеб повернулся к морю спиной и посмотрел на скальный взлет Роман-Кош, над которым на тридцать метров поднималась телевышка. Пятидесятиметровому крымскому ретранслятору было далеко до Останкинской телебашни, но крымцы остроумно решили проблему, расположив его на плече самой высокой горы. Держась за скалы на стальных растяжках, вышка была надежно застрахована от ветра. А ветер здесь не стихал ни на минуту.

Глеб разглядывал отвесный гранитный скол, идущий вровень с вышкой почти на треть ее высоты, мысленно прокладывал маршруты – совершенно несерьезная стена, но здесь можно проложить парочку изящных, хоть и коротких.

– Хотите подняться на самый верх? – предложил Верещагин.

Лестница изгибалась по квадрату сечения башни пролетами под углом около 40 градусов, потом, выше второй смотровой площадки, вела вертикально вверх, проходя внутри своеобразной «трубы», сваренной из железных прутьев.

Внизу осталась вершина горы и «рога» ретрансляторов. «Труба» закончилась, дальше ремонтникам или монтажникам уже нужно было бы работать со страховкой. Дул довольно крепкий и холодный ветер, железные штанги отзывались на его порывы низким гулом, который слышишь не ушами, а всем телом. Мерное раскачивание телевышки было сродни морской качке. Глеб высунулся из «трубы» по пояс, ухватился руками за секции металлических конструкций и огляделся.

Горы шли с востока на запад, на юге полмира захватило море, а на севере зеленел лес. Это была прекрасная земля, русская земля, которая наконец-то стала советской землей. И это бескрайнее небо, в котором он сейчас плыл и дышал, наполняло его какой-то надеждой. Казалось, что все в этом мире еще может стать прекрасным, если к этому приложить хоть немного усилий.

Внезапно тугое, распирающее чувство полета сменилось другим – всеохватной тревогой, дрянным предчувствием, которое высасывает из сердца радость, а из рук – силу. Глеб понял, что пора спускаться, что светлая нота безнадежно испоганена невесть чем.

Старлей ждал его на площадке.

– Что-то случилось? – спросил он. – Вы очень быстро спустились, Глеб.

– Какое-то чувство мерзкое появилось… – Капитан сел рядом с ним на железо.

– Наверное, электромагнитное излучение, – ответил Верещагин.

– Да, может быть… Давай на «ты», Артем.

Ветра здесь уже не было – от него защищала скала. Прогретый солнцем металл вызывал приятные воспоминания: вот так же, как эта площадка, выглядела детская горка во дворе, где рос Глеб. Только там металл был отполирован до блеска детскими штанами, а здесь – башмаками технарей. Ну, и пулеметного гнезда не было на той детской горке…

Глеб запрокинул голову, посмотрел в решетчатый колодец… На секунду перспектива стальных ферм, расчертивших небо на треугольники и квадраты, дрогнула, Глебу показалось, что верх – здесь, а там – низ, и он вот-вот сорвется туда, в кошмарный бесконечный полет… Даже чувство гравитации изменило. Он вздрогнул и опустил голову. Проклепанный теплый металл был таким великолепно-вещественным, ощутимым…

– Ага, – сказал Артем. – Пробирает. Похоже на гравюры Эшера, верно?

– Не знаю, не видел…

Глеб посмотрел ему в глаза, и это были глаза, в которые никто никогда не плевал.

Он попытался вспомнить лицо с обложки польского журнала, мысленно сбрить обындевевшую бороду… Нет, реконструкция лиц по воспоминаниям не давалась. Загар. У него неравномерный загар – подбородок светлее лба и скул, расстегнутый ворот показывает четкую границу между темной шеей и светлой впадиной между ключиц. Но Крым – солнечный край. Он мог загореть где угодно.

Как все честные люди, своим лицом Глеб владел плохо.

– Эй, товарищ капитан, с вами все в порядке? – спросил старлей.

– Нет. То есть да. Мы же вроде договорились на «ты».

– Извини. У тебя слегка… озадаченный вид.

– Мне просто любопытно, как давно вы здесь находитесь.

– Достаточно давно, чтобы считаться здесь своими. Это моя работа, Глеб: вживаться в среду, сливаться с ней, завоевывать доверие людей, а потом, в урочный час – предавать их.

И настолько спокойно, настолько без рисовки, даже как-то устало это было сказано, что Глеб поверил мгновенно.

– А ты в рамках своей подрывной деятельности не поднимался ли часом на К-2?

– Что я там забыл?

– Я серьезно. У тебя где-то здесь есть полный тезка. Два года назад он поднимался на К-2. Знаменитое было восхождение – не слышал?

– Не интересуюсь альпинизмом. А что, у нас об этом писали?

– Поляки писали подробно. Я думал, сдохну от зависти…

– Не представляю, чему тут завидовать. Как-то мимо меня вся эта романтика. Скучный я человек, – сказал коллега Джеймса Бонда и Штирлица. – А совпадение, конечно, забавное.

– Я и в самом деле подумал, что это ты. Ведь неплохое прикрытие. По всему миру можно мотаться в свое удовольствие. Разве нет?

– Из рук вон плохое прикрытие. Ну сам посуди: мой тезка сверкнул мордой в журнале – и вот уже ты помнишь его имя и можешь узнать в лицо.

– Там лица-то не особенно много было между бородой и очками.

– Но имя помнишь все равно. Нет, если бы я воспользовался легендой альпиниста, чтобы мотаться по всему свету, я бы не лидировал, а был где-то на пятых-шестых ролях, на подхвате. Незапоминающийся надежный середнячок. Вот остальных членов той экспедиции ты помнишь?

Глеб напряг память. На вершину тогда поднялись четверо, но фамилии не вспоминались. Да и Верещагин-то запомнился только потому, что за ним числился еще и Эверест. Ну и из-за фильма, конечно, тоже.

– Вот видишь, – сказал старлей, когда Глеб покачал головой. – А совпадения в жизни бывают самые дурацкие. Не говоря уж о том, что если бы я действительно был белым офицером и работал здесь под прикрытием, мое начальство позаботилось бы об отсутствии всяких совпадений. Иван Петрович Сидоров, очень приятно.

И опять он сказал это так ровно, что Глебу тут же захотелось поверить и самому посмеяться над своей подозрительностью. Но что-то мешало.

– Можно личный вопрос?

– Да на здоровье.

– Тебе нравится твоя работа?

– Думаю, так же, как и тебе твоя, – Верещагин улыбнулся одними губами, словно кавычки проставил, обозначая иронию. – Полно, Глеб, мы же с тобой читали в детстве одни и те же книги. Нужные книги мы в детстве читали. Есть такая работа – Родину защищать. И особенно приятно защищать ее на дальних подступах. Получая зарплату в долларах, одеваясь хоть и в Хансе и Морице, а все ж не с фабрики «Большевичка». И все с этаким пролетарским отвращением – у нас же собственная гордость, на буржуев смотрим свысока.

– У меня несколько другой профиль, – напомнил Глеб.

– Но все равно мы оба не в Афгане, а здесь. И попробуй скажи, что недоволен этим раскладом.

Глеб пожал плечами, показывая, что говорить такую глупость ему и в голову не придет.

– Только знаешь, где эти книги врут, капитан? – Верещагин чуть прищурился. – Они врут, что на той стороне все гады, которых предавать будет легко. Что любимые, но идейно невыдержанные женщины умирают в удобный момент, оставляя тебе развязанные руки и праведную месть. И что из двух зол всегда можно выбрать третье.

Он сжал пальцы на перилах, а потом вдруг оттолкнулся от площадки ногами и без всякого напряжения изобразил «ворону» в двадцати метрах над землей. А потом вытянул ноги и из «вороны» стал «крокодилом».