Джон Трехерн
Сердце
Меня усадили в кресло-каталку и окутали плечи шалью, шерстяной в ячейках шалью — из тех, что кладут в детские коляски. Когда нужно было завернуть за угол, колеса не поворачивались как следует, и еще эта невыносимая больничная жара. На стенах плакаты о СПИДе и словно усохшие мужики, из каждой башки тянется трубка.
Я лишь заглянул сюда для проверки по дороге на работу.
После рентгена они засунули меня в койку и прилепили к руке кранчик с тремя отводами. Над моей головой посылал сигналы зеленый экран телевизора. К волосам на груди приклеился студень, с помощью которого крепят электроды. Если качнешь провода, телевизионные сигналы начинали прыгать вверх и вниз.
«Кофе или «Хорликс», [* Укрепляющий молочный напиток.] дорогуша?» Средних лет женщина в желтовато-коричневом клетчатом платье смотрела не меня отрешенно; ложка замаячила надо мной. Появилась медсестра. «Не скрещивайте лодыжки, — приказала она. — Это плохо для периферической циркуляции». У нее самой, я заметил, стройные лодыжки, и блестящие, блестящие глаза: чуть больше тридцати, и она, должно быть, замужем, да и выглядит как замужняя. Я чувствовал себя нелепо. Я в отделении интенсивной терапии, сказала она; в кардиологии.
Человек на соседней койке тоже был опутан проводами. Его телевизионные сигналы внушали страх. Он очутился здесь предыдущей ночью, он сам сказал. Вдовец, много лет тому назад приехавший из Новой Зеландии, он беспокоился о своем йоркширском терьере, запертом в его коттедже, и о чековой книжке, оставленной на подоконнике. Он весь горел. Он выглядел в жару: действительно было жарко — мне было жарко. Но ему становилось все жарче, он выглядел явно подозрительно.
Вокруг его койки задернули занавеску. Хорошенькая сестричка вбежала, неся металлический чемодан. Он был слишком тяжел для нее; потом она держалась за животик. Снова торопливые шаги, затем бульканье и регулярные металлические удары за занавеской.
Я пытался читать «Утз» Бруса Чэтуина. Ужасные звуки прекратились.
Они отдернули занавеску, кровать была пуста.
Вновь прибывший был немного моложе: сорок восемь, сказал он сестре, которая заполняла карточку, двое детей. Выкуриваю тридцать за день, сказал он, и явно пьет не в меру. Боли начались несколько дней назад и усилились после завтрака. Он тоже чувствовал жар. Они задернули занавески. Те же звуки — потом тишина.
Старшая медсестра подослала ко мне другую, на случай, если я расстроился. Она присела и обняла меня в тот самый момент, когда у подножья кровати возникла знакомая по колледжу фигура. Это был Мастер. Он бросил на меня странный взгляд и протянул «Экономист». Мы поболтали о том, что происходит за «высоким столом». [*Стол в столовой колледжа для профессоров и членов совета.]
Видимо, мои посетители чувствовали себя не в своей тарелке, когда я пытался им рассказывать о моих товарищах по палате и о том, как они умирали. Мне не следует сосредоточивать внимание на этом, сказали они. Это подавляет и не может пойти на пользу. Ну, конечно, найдется кто-нибудь, кто приглядит за йоркширским терьером. Для меня постараются раздобыть телевизор и принесут побольше книг.
Но теперь я был слишком одержим идеей смерти и смотрел на нее гораздо глубже.
На следующий день меня выкатили с Линейки смертников, вместе со всеми быстро накопившимися пожитками. Каждый провозгласил, что ему никогда не доводилось видеть так много цветов, так много открыток с добрыми пожеланиями, такие груды фруктов. Да еще все эти книги!
Так принято говорить, когда вы покидаете отделение интенсивной терапии.
Я боролся с «Оскаром и Люсиндой» Питера Кэри — у меня, должно быть, скопились все книги из букеровского окончательного списка [*Премия Букера — ежегодная литературная премия; окончательный список кандидатов объявляется перед тем, как будет назван победитель.] — когда вновь появились милый консультант и его свита. Он сосредоточенно изучал графики сокращений моего сердца и сказал, что я выгляжу намного лучше. Но что у меня несомненно был инфаркт. Более того, они знают, когда именно: за семь дней до того, как меня поместили в отделение интенсивной терапии, так они предполагают. Не припоминаю ли я, что чувствовал недомогание? Дней за семь до госпитализации?
Да, они напомнили мне, тот денек действительно был что надо, «первый сорт»: Тэтчер снова урезала ассигнования на мою исследовательскую группу; встреча с архитектором в моем, пришедшем почти в полную негодность доме, где обнаружилась еще сухая гниль. Затем посещение похоронного бюро, чтобы забрать, а потом рассеять прах моего старого друга. Я тащился по колледжу, размахивая пластиковой хозяйственной сумкой, и именно за обедом заметил на моем
рукаве пепел — думаю, после розы остается такой же — и почувствовал себя отвратительно. Не боль, просто отвратительно.
Позже пришел живущий при больнице врач и нарисовал схемы, чтобы показать, где будут сделаны разрезы, чтобы ввести трубки. Мой мир пошатнулся. Я снова был на Линейке смертников. И снова ее избежал на следующий день.
Медсестра, сопровождавшая меня в санитарной карете, была из Техаса. Она сказала, что ее тетя укладывала волосы Бони Паркер, когда ее занесло в Уичита Фолз с Клайдом Бэроу.[*«Бони и Клайд» — знаменитые американские вооруженные гангстеры, грабившие банки, в конце концов были убиты полицией.] Это должно было случиться летом 1932 года, прикидывал я, покуда мимо проносились залитая светом обочина А-45 и парящие над шоссе пустельги. Двоюродная бабушка, дивился я? Быть может она старше, чем выглядит. Мне изменяет память? О, да! По крайней мере, Бони отмучилась быстро в Гибзлэнде, в Луизиане. Не чахла на больничной койке с проводами, прикрепленными к ней. Где они прикрепляют их на женской груди, в любом случае?
Новые медсестры произвели впечатление. Высокие, золотые, молодые женщины с добрыми глазами и нежными голосами. Весело не резвятся, только деликатно разговаривают о том, о сем в моей собственной залитой солнцем комнате с видом на уток в пруду и падающие листья, в то время как терпеливо меряют температуру и давление крови.
Я стал проявлять сомнительное отношение к этому пульсирующему объекту, от которого зависела моя жизнь. Его верность была мне подозрительна. Хуже того, он теперь казался мне зловещим. Как содержащееся в неволе безмозглое существо — головоногое или какое- то другое, состоящее из плоти, беспозвоночное — он усиленно колотился в середине моей груди, следуя собственной бессмысленной судьбе, с которой неотвратимо была связана моя судьба.
Вопрос, над которым я раздумывал, однако, состоял в следующем, что «они» или, точнее, консультант думают делать. Пересадку? Байпасс? Большие отвратительные шрамы у вас посередине груди? Я видел такие, когда меня брали на исследования.
Мои посетители, которых теперь становилось больше, задавали те же вопросы. Они собираются что-нибудь делать? Приятелю из колледжа Питерхаус сделали байпасс. Здоровехонек после этого. Ну, конечно же, вскоре они скажут тебе что-нибудь.
Консультант появлялся дважды в сопровождении белых халатов. Он разглядывал меня, погруженный в свои мысли — как энтомолог изучает интересный экземпляр, наколотый на булавку — за исключением моментов, когда ему становилось ясно, что я на него уставился: тогда он делался менее строгим. Он был любезный, часто улыбался. Он предпочитает «неинвазивный» метод лечения, сказал он. Я тоже. Все дело лишь в том, чтобы глотать таблетки, пока не повезет найти правильное сочетание. И когда им это удалось, я попрощался и меня вывезли через холодные зеленые просторы в зиму, хотя я думал, что на дворе по-прежнему осень.
John Trehern
Рассказ впервые был напечатан в журнале «Гранта» летом 1989 года.
Журнал «Англия» — 1990 — № 1(113)
