Элизабет Бэрридж

Торжество

«Итак, обеденный сервиз ты не хочешь?» Миссис Джеймсон сверилась с заготовленным списком. Сбоку от неё на маленьком столике стояла чашка чая, послеполуденное солнце над каштанами Патни Коммон [*Район на юге Лондона] мучительно било в глаза, светя прямо в окна этой маленькой виллы ее дочери.

«Нет, мама, спасибо. У нас, на самом деле, нет для него места, мы сейчас завалены Мидвинтером [*Марка фешенебельной столовой посуды], ты же знаешь, эти свадебные подарки. Одно к одному».

«С сервизом, значит, придется расстаться, — Миссис Джеймсон сделала отметку в своем списке. — Я не буду теперь устраивать званые обеды. Такая жалость. Прекрасный Минтон [*Фирменное название дорогого фарфора, производства одноименной компании]. Но посуды, действительно, много».

«Ты получишь за него хорошие деньги, сейчас самое время для продажи», — сказала Тесса, поднимаясь и высвобождая свой большой живот, чтобы убрать из комнаты столик на колесах с чаем.

«Как быть с маленьким туалетным столиком и валлийским комодом? Ты всегда любила эти вещи».

Тесса была уже на пол пути к двери. Матери не видно было, какую гримасу состроила дочь, в раздраженной усталости полуприкрывшая веки. Тесса не ответила до тех пор, пока не вернулась из кухни.

«Ладно, комоду можно найти место в холле, — сказала она, — хотя с детской коляской у дверей на улицу и обратно.»

«Я могу забрать его с собой и поставить где-нибудь в квартире, пока ты не решишь. Комод принадлежал твоей бабушке, как тебе известно, жалко упускать его из семьи. Может быть, твой брат…»

Тесса взглянула на мать. Маленькая, стройная, изящная, как рождественская свеча, угасшая свеча. Всё ещё очаровательная женщина, сдерживаемая твердой волей. Беременность заставляла Тессу ощущать себя, как никогда прежде, неуклюжей и вдвойне раздражительной. Ощущение вины от того, что у нее вызывает раздражение женщина, овдовевшая лишь год тому назад, приводило к тому, что Тесса говорила резче, чем ей хотелось бы.

«Нет, мама! Нельзя сохранять буквально всё. Мы ведь, вроде бы, уже обговорили этот вопрос. Ты не можешь переправить все это в Штаты. Жена Гарри, быть может, любит антиквариат — американцы этим известны — но подумай о хлопотах и расходах. Ты должна написать и спросить её.»

«Я могу поместить вещи в кладовку, хотя было бы жаль. Гарри приглашал меня в гости, когда я устроюсь на новой квартире».

«Ну, — произнесла Тесса надуто, — мы с Родди не можем играть роль хранителей фамильных ценностей. Поступай, как тебе заблагорассудится, без нашего участия».

«Ты устала, дорогая, — сказала мать и сделала еще одну отметку в списке, прежде чем засунуть серебряный карандашик в сумку. — Ты задираешь ноги ежедневно после обеда? Я смотрю, у тебя припухли лодыжки».

«Да. Впрочем, нет. Я стараюсь, но и так дел хватает. А когда родится ребенок, будет еще труднее. И я от всей души хотела бы помочь тебе устроиться».

«Обо мне можешь не беспокоиться. Я ни в чем не нуждаюсь. Говорила ли я тебе, что этот мерзкий человек с аукциона приходил взглянуть на нашу мебель? Как крыса с тонущего корабля, шныряет повсюду».

«Ты должна установить исходную цену на лучшие из вещей. Так сказал Родди. Люди отваливают кучу денег за всё викторианское. За всё это тяжеленное красное дерево. Не могу понять — почему».

Словно не слыша, мать продолжала рассказывать Тессе о своей превосходной стеклянной посуде и о том, как её покойный отец привез эту посуду из Парижа задолго до войны. Лучшие предметы она должна сохранить. Потом наступило молчание, и в широких окнах вспыхнуло заходящее солнце. Тесса прикрыла глаза, ощущая себя гигантской личинкой. Неужто лодыжки, действительно, распухли? Потом она вновь услышала голос матери.

«Что делать с твоими учебниками? Они лежат в том странном старом сундуке, который мы с папой купили за пять шиллингов, когда жили в Уэльсе. На аукционе папа сказал, что сундук выглядит так, как будто в нем упрятан труп, но, на самом деле, в нем не было ничего, кроме колониального шлема».

«Чего?»

«Шлема, — ты знаешь. Когда у нас еще была империя».

«Ну да. Только скажи мне, ради Бога, зачем мне старые учебники?»

«Я снесла их с чердака. Я провела целый вечер, разбирая сундук. В нем есть и книги Гарри. Его очень хорошее сочинение об Элиоте [*Томас Стернз Элиот, (1888–1965) англо-американский поэт и критик]. И твои стихи…»

«Мама, прошу тебя. Здесь нет чердака —»

Но голос не смолкал, становясь резче.

«Может быть Гарри их заберет? Там есть еще твои детские книжки и так далее. Целая маленькая библиотека. Я полагаю, твой собственный ребенок тоже будет читать книги».

Прямая жесткая спина матери приводила Тессу в ярость. Эта несгибаемая воля!

«Выбрось их на помойку. Черт побери, Родди может позволить себе купить новые издания. Я не знаю, волнует ли Гарри, что стало с произведениями бывшего восьмиклассника, свои я хранить не собираюсь…»

«Тогда я сама сохраню их для тебя. Может быть, в будущем ты захочешь на них взглянуть. Они понадобятся тебе. Забавно, чем старее, тем больше тебя манит прошлое. Вещи держат на привязи».

Тесса неуклюже наклонилась и коснулась колена матери.

«Слушай, я прошу прощенья, что не смогла подъехать к тебе и помочь. Ты не должна была все это взваливать на свои плечи. Почему бы не позвать тетушку Джейн? Вот уж кто умеет выбрасывать вещи, так это она».

«Да. Да, конечно. Её я не позвала».

Джейн возникала из своего Уилтшира, покрытая собачьей шерстью, твердая как гвозди. Мать Тессы помнила, как Джейн каждый год после Рождества обходила весь дом и кончиком зонтика взрывала оставшиеся воздушные шары. Никакой сентиментальности, точь в точь как Тесса. Вызывает восхищение в своем роде. Как раз то, что нужно. Необходим кто-нибудь, кого можно будет обвинить, когда окажется, что были выброшены позарез нужные вещи, исчезли навсегда, без всякой надежды, безвозвратно. Здравомыслящая Джейн хотела, чтобы она переехала в Уилтшир, и даже начала переговоры о покупке домика поблизости от нее. Упаси Боже! Миссис Джеймсон зажгла сигарету, пытаясь унять дрожь в руках.

«Я же не круглая дура, — сказала она, — я только не умею обходиться одна». Она начала плакать, ненавидя себя.

Тесса, протянувшая было руку, чтобы успокоить мать, тут же отдернула её в замешательстве. В конце концов, отец умер почти год тому назад. Разве этого срока не достаточно, чтобы прийти в себя? Тесса дала матери выплакаться вволю в те первые, самые страшные месяцы, месяцы действительно, страшные; его смерть наступила так неожиданно, на глазах у всех; он упал без сознания на берегу озера в Риджентс-Парк; он умер по дороге в больницу. Тесса не могла простить отцу эту нелепую смерть. Но теперь, когда вот-вот появится новая жизнь. ребенок шевелился внутри, стучался в стенки живота, как будто предугадал ее мысль. Тихонько она сказала ему, защитным движением положив руку на твердый выступ живота: «С тобой все будет иначе, вот увидишь».

Мать сделала над собой усилие и вытерла глаза маленьким носовым платочком. Она никогда не пользовалась бумажными салфетками.

«Этот мерзкий человек, — сказала она, — смотрит на все этакими обесценивающими глазами. Хватается за все. Говорит о древесном жучке и дутых ценах…»

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Смехом столь же бесконтрольным, как и слезы.

«О, Боже! — сказала она. — Я чувствую себя такой потерянной без твоего отца».

Высказано. В конце концов это было сказано, вслух, другому человеку. Не тому человеку.

«Мама! Иначе и быть не может. Ваше поколение вешалось на шею мужчинам. Сегодня — Родди и я — самостоятельные люди, вот в чем разница. Я не собираюсь быть его частью. У каждого из нас свои интересы. Так вернее. У нас, конечно, будет общий ребенок. Мы уже обговорили это; равная доля ответственности, — таков современный брак. Это — как сочетание цветов, чтобы не получилось — муж — яркокрасный; а его жена — бледнорозовая, безмолвная тень, слабое подражание».