Море и теперь все так же было спокойно, а небо – ясно, только на горизонте виднелись облака. Цвет воды отливал темным ультрамарином, и от действия колес тянулась за пароходом, словно лента, полоса нежной бирюзы, покрытая причудливым узором из белой пены.

По любопытству, в данном случае даже очень понятному, я сел около навеса, где, отдельно от прочих пассажиров, помещены были мусульманские женщины, закрывавшие белою кисеей свои лица.

Признаюсь мне было очень интересно наблюдать столь близко этих затворниц гарема, тем более, что такое наблюдение нечасто выпадает на долю европейского путешественника.

Некоторые из них занимались туалетом, и я мог свободно их рассматривать, не обращая на себя внимание, потому что показывал вид, будто пишу в своей записной книжке и разговариваю с такими же любознательными господами, как я. Не знаю, понимали ли они мою уловку, или нет (вернее, что понимали), но во всяком случае нимало не препятствовали скромному наблюдению за собою. Какая-то смуглая красавица с тонкими чертами лица и рисованными бровями расчесывала три густые пряди волос, но увы, очарование мое продолжалось весьма недолго: морская качка вынудила ее перевесить за борт ее красивую головку…

Некоторые из этих дам раскрывались без малейшей церемонии, но опять-таки – увы! Все они были или стары, или весьма некрасивы; молодые же и, насколько можно было догадываться, если не хорошенькие, то наиболее интересные, продолжали лежать неподвижно, с каким-то странным упорством не желая изменять своих покойных поз в течение долгого и долгого времени; казалось, будто они совершенно легко и свободно могут пребывать в этом положении целые часы, дни и даже чуть ли не недели. Так по крайней мере характеризовал их нам Халиль-паша, и действительно, затворничество налагает на этих женщин неизгладимую печать всепроникающей лени и апатии.

– Поди сюда! Смотри как играют дельфины! – крикнул мне с кормы граф Берг.

Я подбежал… Стая этих животных, штук около двадцати, окружила пароход и, обгоняя друг друга, перекидывалась с волны на волну, причем некоторые совершенно выскакивали из воды.

Налюбовавшись изворотливостью дельфинов и их быстрым бегом, я возвратился на мою прежнюю обсерваторию. Невдалеке от меня сидела негритянка, жена какого-то бедуина, который ехал тут же; на руках у нее была грудная девочка и прехорошенький кудрявый мальчик, кофейного, почти темнокоричневого цвета, с большими черными глазами.

На палубе резвился трехлетний, тоже черноглазый, турченок, и с ним гуляла, должно быть, сестра его, девочка лет восьми, в ситцевой юбочке, в душегрейке из лиловой шотландской материи, с сеточкой из розовой кисеи, которая покрывала ее волосы.

Кронеберг заговаривал с нею, называя ее Фатьмою, но она отнекивалась, качая головкой, смеялась и убегала к навесу.

Закончив свой туалет, женщины улеглись снова, и кратковременное оживление как будто повергло их еще в большую неподвижность.

Великий Князь стал заговаривать с хорошеньким, но болезненным мальчиком лет четырнадцати, сыном важно сидевшего поодаль духовного лица, четыре жены которого покоились под навесом. Мальчик апатично поднял свои большие черные глаза на Великого Князя и отвернулся. За него ответила его мать, благодаря, впрочем, Халиль-Шериф-паше, который на ее вопросы объяснил ей, что Великий Князь едет в Иерусалим на поклонение Гробу Господню, на что она заметила: «Не заедет ли он также в Айю-Софию?»

Полдень. Нас позвали завтракать. Пароход слегка покачивался. Однако при нестерпимо спертом воздухе в кают-компании немногие могли есть, большинство же поспешило выбраться на палубу. Этому благому примеру последовал и я, захватив с собою некоторое количество фруктов.

Что за отвратительное чувство морская болезнь! Оставаясь в кают-компании не более 10 минут, я испытал ее в самой легкой степени, но и того было довольно. К счастию благодетельный свежий воздух как рукою снял головокружение, и я чрез 5 минут стал уже подтрунивать над другими, что по моему заключению тоже очень ободряет человека, готового поддаться влиянию этой противной болезни.

«Вулкан» шел со скоростью десяти узлов в час. Впереди виднелся берег, рисуясь в тумане иззубренным силуэтом. Это были Балканы.

Я стал на кожухе и разговаривал с Салик-беем, чиновником министерства иностранных дел, который более походил на француза, чем на турка. Галл и Берг на носу парохода, с ружьями в руках, выжидали появление дельфинов, которые и не замедлили подвернуться под их меткие пули, ярко окрасив своей кровью светлую воду.

Время тянулось томительно однообразно, чему, как мне кажется, немало способствовало безоблачное небо, спокойный вид моря и равномерный стук машины. К тому же большая часть пассажиров, чрезвычайно типичных мусульман, вовсе не расположены были поддерживать чье бы то ни было оживление: они сидели на своих местах, как манекены, и всецело погружались либо в чтение своих молитвенников, либо предавались, чисто по-восточному, своему бесконечному курению, прихлебывая из крошечных чашечек черную кофейную гущу. По временам их позы изменялись только для молитвы, совершаемой, кажется, семь раз в течение дня, и затем все эти правоверные возвращались к своему неподвижному покою.

О гаремном отделении под парусинным навесом нечего и говорить: там непрерывно господствовало самое упорное лежанье.

Между тем берег на горизонте выступал все яснее и яснее; мы, видимо, приближались к Босфору. В 2 часа дня между двумя скалами на которых торчали маяки, обозначился вход в Константинопольский пролив; справа и слева выходили навстречу нам суда под всеми парусами, тихо подвигаясь вперед, словно лебединым ходом, по причине незначительного ветра. У самого входа в Босфор, как я уже сказал, справа и слева выстроены на скалах маяки (на местном языке – фаналы) Европы и Азии. У скалистого подножия этих башен заметен был прибой; берег не очень высок, но тянется крутыми обрывами между фаналами. Пред входом – бездна чаек и рыбок, словно блестки играющих около парохода над поверхностью воды. У фанала Европы лежит невысокая группа скал; справа замок с двумя башнями, напоминающий своею постройкой детскую игрушку, слева батарея, а поодаль греческое местечко Св. Георгия, славящееся своими красавицами.

Входим в Босфор!

На высотах азиатского берега темная зелень лесов, за фаналом – развалины замка. Как видно с первого шага, в Турции развалины начинают играть значительную и весьма красивую для глаза роль, и чем дальше вдавались мы в страну, тем больше и больше попадалось нам всяких и иногда прелестных развалин. Я даже не помню сколько-нибудь замечательного вида без этих ветхих памятников глубокой старины, созданных либо разрушающей рукой человека, либо самим временем. Вошли в пролив. Ветер упал; солнце начинало палить нестерпимо, а вот показались и стаи особенного вида небольших птиц, которые беспрестанно и без отдыха перелетают от Босфора к Дарданеллам и обратно. В силу этой особенности европейцы назвали их «падшими душами» (les ames damnées), а турки «иелковань», то есть «ветром носимые».

Казалось, мы вошли в русло широкой, громадной реки.

В отдалении дымился наш русский пароход «Тамань», который находится в распоряжении посольства и отличается истинно черепашьим ходом.

На встречу нам вышли два парохода с чиновниками, выехавшими для представления Халиль-Шериф-паше, как новому министру иностранных дел.

Поравнявшись с «Таманью», «Вулкан» задержал ход, и тут с русского парохода на посольском каике подъехал к нам генерал-адъютант Игнатьев, чтобы встретить Великого Князя, который тотчас же перешел на «Тамань» вместе со своею свитой.

Босфор от входа до Константинополя (на протяжении 231/4 верст в длину, при ширине от 3600 до 6000 футов) представляет взору непрерывный ряд чудесных картин, которые, по мере приближения к городу, становятся все роскошнее и разнообразнее и завершаются, наконец, величественнейшим видом Царьграда с отдаленною панорамой Мраморного моря.