— Я варю суп — то это много,
Эта сама философия
В лице самой ничтожной служанки своей
Ходила на рынок и стряпает, неумело
Надев передник. Поэтому не требуйте
От меня уменья жен и таланта хозяек
Я среди них чужая, не мое это -
Облик, характер, салат, добродетель…
Мое — звезды над морем, горы и чудаки.
Да еще — сладостный вздрог от сознанья,
Что понята мыслей система,
Что Кант пред тобою — как дерево
Со всеми ветвями и листьями;
Да мое еще — зовы симфоний
За пределы ведомых содержаний
Туда, где пульсирует как артерия
Единство вселенского Смысла.
И когда я умру и все, кто любил меня,
Забудут, меня вспомнят все те, кого я любила,
Камни, звездинки, звуки и чудаки.
Они согреют мое одиночество
И войдут в бессмертие мое.
Поэтому я вас прошу: не принимайте
Меня за ту, кем я не была и не буду;
И не судите меня за мои пути,
Только им я хочу быть верна,
Остальное — ложь и личина.
Вера Оскаровна прожила долгую жизнь, умерла в 1967 году. В этой жизни было многое и разное. Прекрасно зная языки, она специализировалась на переводах и в этой области достигла большого совершенства. Ее имя — В. Станевич — неизменно называлось среди лучших, ведущих наших переводчиков художественной литературы Запада. И в секции переводчиков Союза Писателей она работала много лет. В литературных кругах ее знали многие и на вечере ее памяти в Литиздате многие поминали добром. Но все это — за пределами моей темы, ведь я пишу только о Московском Антропософском Обществе 20-ых годов.
Но одного недоразумения, связанного с ее именем в последующих годах, я должна коснуться. Среди антропософов некоторые упрекали ее в "отступничестве", а другие еще хуже — в лицемерном угодничестве ради "карьеры". И то и другое неверно. Психологию таких "отступников" удивительно метко изобразил Пастернак в лице "перековавшихся" друзей Юрия Живаго. Он говорит приблизительно так (не имея подлинника, цитирую по памяти): "Человеческому свободному духу так противно всякое насилие, что он старается убедить себя, что это его собственное настоящее мнение, а вовсе не давление со стороны"[22]. Антропософию она даже сама перед собой законспирировала, не читала и не говорила о ней. Но антропософия в ней жила. Совсем незадолго до смерти она мне об этом прямо сказала, упомянув, будто вскользь — что ее духовный стержень — медитация "Die Sonne Schaue…" А еще спустя некоторое время она взялась за перевод Автобиографии Штейнера[23], который я ей всячески навязывала, считая действительно, что только она может дать настоящий перевод этой книги, требующей философской эрудиции вместе с искусством находить формулировки тончайших оттенков мысли. Она взялась за этот перевод, но смерть опередила, у меня остались всего 2 1/2 главы в черновике.
И еще скажу, что Клавдия Николаевна — человек в антропософии бескомпромиссный, понимала мое отношение к Вере Оскаровне и его полностью разделяла. "Я ее очень люблю", — говорила она. И, даря ей сборник стихотворений А.Белого, вышедший в 1965 году[24], она написала: "Дорогой Вере Оскаровне на память о нашей многолетней дружбе и с благодарностью за ту радость, которую доставляли мне ее высокохудожественные переводы. К.Бугаева. 19 июля 1966 г., Москва-Снегири-Москва". Упоминание о Снегирях не случайно. Там оба семейства — Васильевы и Анисимовы жили вместе на даче в 1916-м или 1917-м году, только что познакомившись в Антропософском Обществе. И подружились крепко, на всю жизнь. В этом имени законспирированы истоки этой связи — встреча в Антропософии. Говорю со слов самой Клавдии Николаевны, так пояснившей мне эту надпись.
Клавдия Николаевна Васильева (во втором браке Бугаева) — совсем другой человек и внутренне, и внешне. Небольшая легкая фигурка, спокойные, какие-то музыкально ритмичные движения. Красивая ритмичная походка была ее особым свойством, впоследствии еще развитым в эвритмии. И говорила она спокойно и просто, но всегда очень по существу. Любовь к шутке, юмор тоже всегда как бы играли вокруг ее лица, смягчая категоричность суждений, нисколько не умаляя этим убежденность в их истине. Но только заглянув в ее глаза, вы чувствовали то, что, на мой взгляд, можно определить как основу всего ее существа. Я называю это "жар души". У нее были удивительные глаза. Описать их можно только одним словом — "лучистые", т. е. лучистые глаза, о которых Толстой не устает напоминать, говоря о княжне Марии Болконской. Они запоминались. Одну свою приятельницу, человека совершенно постороннего, я бегло познакомила с Кл. Ник. на каком-то концерте (моя приятельница была машинисткой и предполагалось, что ее работа понадобится Кл. Н.). Знакомство продолжения не имело, но моя приятельница много лет в дальнейшем постоянно спрашивала меня о "той даме, с которой вы меня познакомили на концерте, у которой такие удивительные глаза". Трудно описать, какой ореол окружал ее в Обществе. "Старшие" говорили "Клодя", и в их голосе звучала нежность; "младшие" говорили "Клавдия Николаевна" с восхищением и почитанием. Ее авторитет был непохож на авторитет, например, Бориса Павловича, но он был необычайно высок. Было в обычае именно к ней приходить с разными "личными" вопросами в антропософии. Она сама никогда не претендовала на такую роль "исповедника", но так получалось. К ней приходили не только из ее кружка, но и из других. Приходила и я, хотя в ее кружке не состояла. Меня к ней тянуло. Она была очень умна, это свойство замечали в ней прежде всего, даже люди со стороны. Но ум этот и эрудиция были согреты вот тем "жаром души", который в ней горел и согревал души тех, кто с ней соприкасался. Случилось мне как-то услышать ядовитое замечание недоброжелателя: "Антропософы как хлысты, у них даже своя богородица есть для радений". (Это было сказано, когда пошли слухи об эвритмии). Это, конечно, глубоко неверно, потому что нет может быть большей противоположности, чем между антропософией и хлыстовством. Да и сама Клавдия Николаевна больше чем далека от какой бы то ни было экстатичности. Но роль Клавдии Николаевны как некоего "душевного центра" здесь, пожалуй, подмечена верно. Позднее многое изменилось, когда А.Белый как бомбой взорвал гармонию дома Васильевых, и эта бомба детонировала среди окружающих людей. Но я пишу об Антропософском Обществе начала 20-х годов, когда эта гармония была в полной силе, и свет ее светил многим душам. Вспоминаются наши вечерние, верней — ночные возвращения из Общества. С Кудринской площади по Смоленскому бульвару топает наше Пречистенско-Арбатское землячество. Посреди бульвара между сугробами вьется протоптанная пешеходами дорожка. Кругом темнота, весь вечер мы мерзли или плакали от дыма, дома ожидает весьма скудный ужин и такая же полухолодная комната. Но нам весело, в душе подъем и от того, что только что было узнано, почувствовано, и оттого, что впереди — Клавдия Николаевна. Вот она — под руку с Петром Николаевичем; оба небольшие, легкие, складные. Они шутят, смеются. Петр Николаевич — чудесный человек, все его любят. Всегда веселый, улыбчивый, а главное — он муж Клавдии Николаевны, ее друг и защитник[23]. За этой легконогой парой — другая, более солидная и крупная: сестра Клавдии Николаевны Елена Николаевна, высокая, красивая, и ее муж Сергей Матвеевич Кезельман[26]. Внешне очень ладная пара, но мне уже известно, что между ними внутренней гармонии нет. Но для обоих Клавдия Николаевна — предмет нежной любви и восхищения. На Смоленской площади прощаемся. Они идут направо по Плющихе, а остальная свита расходится по своим арбатско-пречистенским переулкам. Незабываемые встречи, незабываемые вечера!
