Я сошел с междугородного автобуса и стоял, глубоко вдыхая морозный воздух Миннесоты. Накануне я добрался из Спрингфилда, штат Иллинойс, до Чикаго, и-вот теперь я оказался здесь. Я перехватил свое отражение, мелькнувшее в окне автобусной станции, — высокий, грубый мужчина в плохо сидящем пальто. Увидел я и другое отражение, мелькнувшее в окне автобусной станции, от которого кровь застыла в моих жилах: полицейский в форме. Знают ли они, что в сгоревшей машине вместо меня был другой?

Полицейский отвернулся, потирая руки в перчатках, и я снова вздохнул свободно. Я поспешил к стоянке такси. Там стояли только две машины; когда я подошел, водитель первой из них опустил стекло.

— Вы знаете дом Миллера к северу от города? — спросил я.

Таксист оглядел меня:

— Знаю. Пять долларов. Плата вперед.

Я заплатил ему из тех денег, которые отнял у пьяного в Чикаго, сел и откинулся на заднем сиденье. Когда он развернул машину на покрытой льдом улице, у меня разжались кулаки. Если бы я позволил этому клоуну провести меня, то вполне бы заслужил возвращения в тюрьму.

— Я слышал, старик Миллер серьезно болен. — Он полуобернулся, чтобы краем глаза взглянуть на меня. — У вас к нему дело?

— Да. Мое дело.

На этом беседа закончилась. Меня встревожило, что Папси настолько болен, что этот клоун знает об этом; но, может быть, это объяснялось тем, что мой брат Род был вице-президентом банка.

К западу от города было много новых сооружений и автострада со сложными эстакадами, соединяющими ее со старым шоссе. Через милю после нового участка дороги простирались двести акров холмистой, покрытой лесами местности, которую я так хорошо знал.

После побега из федеральной тюрьмы в Тере-Хот, штат Индиана, два дня назад я такими же лесами прорывался сквозь кордон. Я выбрался из тюрьмы в грузовике, ехавшем на запад через Иллинойс, в бочке с помоями, предназначенными для свиней тюремной фермы. Я хорошо ориентируюсь на открытом пространстве, так что к рассвету я был на сеновале около города Парис, штат Иллинойс, примерно, в двадцати милях от тюрьмы. Когда что-то очень нужно, сумеешь это сделать.

Таксист в сомнении остановился перед въездом на частную дорогу.

— Послушай, друг. Здесь, я вижу, снег счистили, но выглядит она уж очень обледенелой. Если я попытаюсь проехать и свалюсь в кювет…

— Я дойду пешком.

Я подождал у дороги, пока он уедет, затем, преследуемый северным ветром, двинулся вверх по холму и вошел в голый, без листьев лес. Кедры, которые Папси и я посадили для защиты от ветров, были выше и гуще. Тропинки, проложенные кроликами, тянулись вдоль жесткого, как колючая проволока, заграждения из кустов дикой малины, глубоко врезаясь в снег. На вершине холма под дубами стоял старый двухэтажный дом, но я сначала пошел к псарне. Там был глубокий нетронутый снег. Нет больше английских гончих. Как нет и толченого зерна в кормушках для птиц у кухонного окна. Я позвонил.

Дверь открыла моя невестка, Эдуина, жена Рода. Ей было тридцать два, она была моложе меня на три года.

— Боже мой! Крис! — Она сжала губы. — Мы не…

— Мама написала, что старик болен.

Она действительно написала: «Твой отец очень болен. Хотя тебя, конечно, никогда не волновало, живы мы или нет…»

И тогда Эдуина решила, что мой тон дает ей право продемонстрировать свою добропорядочность:

— Я удивляюсь, что у тебя хватило нахальства явиться сюда, даже если тебя и отпустили под честное слово или еще как-то.

— Стало быть, обо мне пока никто не справлялся.

— Если ты опять собираешься втаптывать в грязь имя семьи…

Я прошел мимо нее в холл.

— Что со стариком? — Я называл его «Папси» только про себя.

— Он умирает, вот что с ним.

Она произнесла это с каким-то злобным удовольствием. Ответ потряс меня, но я лишь произнес нечто нечленораздельное и прошел в гостиную. С верхней площадки лестницы крикнула моя старуха:

— Эдди! Кто это?

— Просто… торговец, мама. Он подождет, пока уйдет доктор.

Доктор. Как будто какой-то проклятый костолом был единственным в мире целителем. Когда тот спустился вниз, Эдуина попыталась быстро проводить его, прежде чем я его увижу, но я поймал его руку, когда он просовывал ее в рукав пальто.

— Хочу задержать вас на минуту, док. Насчет старика Миллера.

Он был около шести футов, на пару дюймов ниже меня, но фунтов на сорок тяжелее. Он высвободил руку.

— Послушай, парень…

Я схватил его за лацканы и встряхнул так, что одна пуговица отскочила и очки съехали на нос. Его лицо налилось краской.

— Старый друг семьи, док. — Я показал большим пальцем наверх. — В чем там дело?

Это было идиотизмом, полным идиотизмом, конечно, расспрашивать его; в любую секунду полицейские могли догадаться, что фермер в сгоревшей машине был все-таки не я; я влил достаточно бензина, прежде чем чиркнуть спичкой, так что они смогли бы снять отпечатки только с ботинка, который я подбросил; но они установят его личность по форме зубов, как только обнаружится, что он пропал. А установив это, они придут сюда, чтобы задать вопросы, и тогда этот брюзга сообразит, кто я такой. Но я хотел знать, действительно ли Папси был так плох, как сказала Эдуина, а терпением я никогда не отличался.

Костолом одернул пиджак, пытаясь восстановить достоинство.

— Он… судья Миллер очень слаб, слишком слаб, чтобы двигаться. Вероятно, он не доживет до конца недели. — Он всматривался в меня, пытаясь увидеть на лице огорчение, но ничто так не учит скрывать свои чувства, как федеральная тюрьма. Разочарованный, он продолжал:

— Легкие. Я взялся за это слишком поздно, конечно. Он быстро сдает.

Я опять указал ему большим пальцем:

— Вы знаете, как выйти.

Эдуина стояла на верхней площадке лестницы, на ее лице снова появилось выражение воплощенной добродетели. Похоже, это семейная черта, даже у тех, кто вошел в нее не так давно. Только Папси и я были лишены этого.

— Твой отец очень болен. Я запрещаю тебе…

— Прибереги это для Рода; с ним это может пройти.

В комнате я увидел руку старика, безвольно свисавшую с кровати, дымок от зажатой в пальцах сигареты поднимался к потолку тонкой прямой струйкой. Рука, бицепсы которой в обхвате когда-то были добрых восемнадцать дюймов и от маленького плотно сжатого кулака которой мне не раз доставалось, эта самая рука теперь не могла даже сигарету удержать в вертикальном положении.

Старуха поднялась с кресла, стоявшего в ногах его кровати. Лицо ее побелело. Я обнял ее.

— Привет, ма.

Она напряглась в моих руках, но я знал, что высвобождаться она не будет. Только не здесь, не в комнате отца.

На мой голос он повернул голову. В его шелковистых седых волосах мелькнул отблеск света. Его глаза, слегка затуманенные надвигающейся смертью, были чистого светло-голубого цвета, как тень березы на свежем снегу.

— Крис, — произнес он слабым голосом. — Сукин сын, мальчик… Я рад, тебя видеть.

— Еще ли тебе не радоваться, ленивый черт, — горячо отозвался я. Я стянул с себя галстук. — Так разленился, что даже английских гончих больше не держишь!

— Хватит, Крис, — сказала мать, стараясь, чтобы ее голос звучал непреклонно.

— Я просто посижу здесь немного, ма, — добродушно сказал я. Я знал, что Папси не протянет долго, и хотел побыть с ним как можно больше. Она темной тенью в нерешительности постояла в дверях, потом повернулась и молча вышла, вероятно, чтобы позвонить в банк Роду.

Следующие два часа говорил в основном я; Папси просто лежал с закрытыми глазами, как будто спал. Но потом заговорил, вспоминая былые времена: как мы с ним обегали систему капканов, как однажды, в брачный сезон, большой белохвостый самец оленя преследовал его по лесу, пока Папси не хлестнул его веткой по носу. Только после того, как он стал судьей, мы стали отдаляться друг от друга. Наверное, в двадцатилетнем возрасте я был слишком необузданным, таким и он был прежде. Только я остался таким и потом.