Сказал это просто, словно в прежние времена. Заскочит в институт, поздоровается с Сашкой, Олегом, аспирантами, наденет халат, пройдет в свою -- свою! -- лабораторию...

-- Нет! -- сказала она. -- То есть, да! То есть... я работаю в институте мозга, но я не могу говорить здесь! Давайте... давайте лучше я к вам заеду, или где-нибудь в кафе встретимся, или еще как-нибудь, только не здесь!

-- Хорошо, -- согласился Кривцов. -- Там рядом с институтом есть сквер... Где прудик и фонтан с утками. Знаете?

Утки улетели. Октябрь на дворе, ноябрь почти. Но почему-то из всего сквера больше всего запомнились именно утки.

-- Да.

-- Я буду ждать вас у этого фонтана завтра в шесть вечера. Это вам удобно?

-- Да, конечно! Простите, Вениамин Вячеславович, что отрываю вас, но это правда очень важно!

-- Я понял. До встречи тогда. До свидания. До завтра.

Кривцов положил трубку. Золотое сияние еще стояло перед глазами.

Девочке определенно надо научиться спокойствию. Тогда будет -- глаз не отвести.

Уж Кривцов-то это знал наверняка. Он долго, иногда ему казалось -- всю жизнь изучал нейрокристаллы. Шесть лет в институте, да еще до этого, студентом, аспирантом... Правда, все это оказалось людям не нужно. Им нужны деньги, а не исследования. Идолы, а не боги. Иначе как объяснить тот факт, что его работу, посвященную методам формирования нейрокристалла при жизни носителя, положили на полку, рядом с опытными образцами?

Кривцов точно знал: нейрокристалл -- не замершая в своем развитии сущность. Любое переживание, любая, пусть даже самая малая крупица жизненного опыта оказывает огромное влияние на цвет кристалла. То, что сегодня может казаться шедевром, завтра изменится и превратиться в кусок холодца, за который никто не даст ломаного гроша. И наоборот, сегодняшний гадкий утенок может стать лебедем. Вот только взросление птенцов направляется генами -- тут уж или дано, или не дано, -- а развитие мозга можно направить, подсказать ему правильный путь.

И сейчас Кривцову стало интересно -- что он увидит завтра? Эта девочка весьма хороша. Если бы не зеленые прожилки, можно было бы сказать -- шедевр! Кривцов понял, что ждет встречи.

Он глянул на часы. Без тринадцати два. Есть еще время выпить кофе, не спеша покурить и принять таблетку от головной боли.

Слишком давно он не общался с людьми из внешнего мира. Отвык.

-- Голова? -- тихо спросил Андрей.

Кривцов поморщился -- привычка Андрея входить без стука раздражала. Хотя сейчас он вовремя.

-- Ты не помнишь, где у нас цитрамон?

-- Жрешь его ты, а помнить, где он лежит, почему-то должен я, -- Андрей усмехнулся, но все же достал из ящика початую блистерную упаковку. Бросил ее Кривцову, развернулся и двинулся на кухню. Кривцов поплелся за ним.

Андрей налил воды в стакан, смолол кофе, поставил турку на огонь. Он хорошо знал хозяина.

-- Сегодня у тебя встреча, -- сказал он. Утвердительная интонация -- не поймешь, то ли уточняет планы Кривцова, то ли напоминает о встрече. И то, и другое вероятно.

-- В три, -- кивнул Кривцов, доставая сигарету. Голова напоминала колокол, каждый звук гулко отдавался оранжевыми вспышками. "Все-таки эта девчонка чем-то меня зацепила," -- подумалось ему.

-- Все вспомнили о моем существовании, - сказал он, щелкая зажигалкой.

-- Ты рад этому?

-- Я просто констатирую факт. Пока не случилось ничего, способного изменить мою жизнь хоть в какую-то сторону. Так что я пока подожду радоваться или огорчаться.

Андрей поставил перед ним чашку, налил кофе. Кривцов насыпал сахару и принялся мешать его, глядя в окно. Осень перевалила за середину, сапоги и колеса втирали в грязь последние желтые листья, а в окно Кривцовской квартиры стучалась голая ветка. Кривцову она не нравилась. Слишком черная, четкая и слишком настойчиво, почти непристойно тянула корявые пальцы к его окну.

"Надо сказать Андрею, пусть спилит," -- подумал Кривцов.

-- А, кстати! -- сказал он вслух. -- Завтра придет Ольга. Надо бы прибрать немного...

-- Сделаю, -- кивнул Андрей.

Ничего необычного. Все как всегда. Кофе, кухня, Андрей. Осень за окном. Совсем недавно было, наверное, лето, но Кривцов его почему-то совсем не помнил.

Пора было выходить. Кривцов натянул свитер, куртку, сунул ноги в единственные свои ботинки. Зацепился штаниной за гвоздь, торчащий из дверной коробки, чертыхнулся и вышел на улицу.

Ро

Ро сидел в полной темноте и грыз кисточку, когда в дверь постучали.

-- Родион Родионович, можно к вам?

-- Заходите, конечно.

Дверь едва слышно скрипнула, затем щелкнула. Раздался звук шагов, затем -- тихое покашливание.

"Профессор, -- узнал Ро. -- Да и некому больше в такое время".

-- Не отрываю?

-- Издеваетесь, Петр Евгеньич?

-- Позвольте, я включу свет. Очень темно у вас.

-- Делайте, что хотите.

Тусклый, желтый свет явил комнату во всей ее неприглядности. Ро поморщился. Потолок и стены в трещинах, линолеум стерт до дыр. Рабочий стол и стул из НИИ завалены бумагами. На полу -- ваза с фруктами, уже с гнильцой. В углу -- отвернутый к стене мольберт.

-- Никак не привыкну к звуку собственного голоса, -- извиняющимся тоном сказал Петр Евгеньевич, присаживаясь на старый диван. -- Когда вокруг темнота, мне кажется, что меня нет. А вы, кажется, не в духе?

-- Не обращайте внимания. Ночь -- не мое время.

-- Да уж, -- вздохнул Петр Евгеньевич. -- Знаете, Родион Родионович, раньше я часто засиживался допоздна. Работы было много, интересные задачи, студенты опять же, как напишут чего -- и сиди, разбирайся... Иногда глаза уже слипаются, а все равно, надо работать. А сейчас... -- он махнул рукой, отметая то ли воспоминания, то ли бездеятельное настоящее.

-- А я ночами курил, -- признался Ро. -- Много курил, мог пачку за ночь выкурить. Даже сейчас иногда беру сигарету. Держу в руке, потом кладу обратно в пачку. Зажигалки-то нет. Зато уже семь лет у меня одна пачка, и она всегда полная -- согласитесь, в этом есть свои плюсы.

-- И не говорите. Плюсов у нас с вами множество. Я сам курить бросил к пятидесяти годам. Хронический бронхит, врачи запретили.

Помолчали. Петр Евгеньевич указал на мольберт:

-- Вы еще пытаетесь?

-- Пытаюсь. Ищу. Только... безрезультатно.

Он подошел к мольберту и рывком сдернул накинутую сверху ткань. Развернул холстом к дивану.

Человек. Руки раскинуты, лицо застыло в крике. На фоне -- темные ультрамариновые горы и кадмиевая заря. Все -- резкими, решительными мазками, контрастными цветами, без полутонов.

Ноги фигуры тонули в белизне холста. Ро еще не успел дописать огонь. А вот дым уже есть, обволакивает полотно сильно разбеленным индиго.

Отражение другой картины. Тогда он тоже не успел.

-- Я мало понимаю в живописи, -- осторожно сказал Петр Евгеньевич. -- Но мне кажется, это хорошо.

-- Это, наверное, неплохо, -- согласился Ро. -- И вот это неплохо. И это...

Он доставал картон и натянутые холсты. Кричащие лица, алеющие закаты, мутная дымка. И ни одна -- не закончена.

-- Все это -- неплохо! -- крикнул Ро. -- Каждая в отдельности. Но вы же видите, они одинаковы!

Петр Евгеньевич кивнул.

-- В этом наша беда. Я лично давно перестал интересоваться наукой. Что проку?

-- А я не могу бросить. Я ищу решение. Пытаюсь искать!

-- Вы творческий человек, Родион Родионович. Полет вдохновения. Порыв. А я -- старый книжный червь, всю жизнь посвятивший физике. Жаль разочаровывать вас, дорогой друг, но, боюсь, вам не вырваться из этого круга. Это попросту невозможно.

-- Я это понимаю, -- махнул рукой Ро. -- Но если перестану надеяться, то сойду с ума.

-- Не сойдете. Это невозможно, к сожалению или к счастью. Ваше "я", как и мое, уже никуда не денется.

-- Как вы можете жить с этим? -- спросил Ро.