Она снова стала смотреть на картину, а ее рука опять слегка коснулась моей.

13. Ее действия могли означать практически все что угодно, от желания до невинности, оставляя полный простор для толкований. Была ли это часть сложной игры (тоньше, чем символизм Бронзино, и еще труднее уловимой), которая в один прекрасный день позволит мне (как Купидону на картине) потянуться и поцеловать ее, или невинное, бессознательное сокращение уставших мышц?

14. Стоит начать искать признаки взаимности, как тут же все, что говорит или делает предмет, становится возможным рассматривать практически в любом значении. И чем больше я искал, тем больше их находилось. В каждом движении тела Хлои виделось потенциальное свидетельство желания — в том, как она одернула юбку (мы в этот момент переходили в зал с картинами ранних немецких и голландских мастеров), или кашлянула, стоя перед «Портретом четы Арнольфини» Ван Эйка[10], или отдала мне каталог, чтобы подпереть рукой щеку. Когда же я прислушивался к ее словам, они тоже вдруг оказывались минным полем, где повсюду рассеяны намеки и ключи — разве я ошибался, увидев откровенное заигрывание в сообщении, что она устала, или в предложении поискать свободную скамейку?

15. Мы сели, и Хлоя вытянула ноги. Черные носки, сужаясь, изящно переходили в пару легких кожаных туфель. Невозможно было наложить ее жесты на нейтральный семантический[11] фон — если бы какая-нибудь женщина в метро стояла близко и ее нога так же касалась бы моей, я не обратил бы на это ни малейшего внимания — объективная сложность заключалась в истолковании жеста, значение которого, само по себе вполне безобидное, приобретало специальный смысл благодаря контексту, благодаря самому толкователю (а каким пристрастным толкователем я был!). Напротив нас висел Кранахов[12] «Купидон, жалующийся Венере». Эта северная Венера загадочно глядела на нас сверху вниз, забыв о бедном Купидоне, посланце любви. Его пальчики горели от укусов пчел, у которых он пытался украсть мед. Знаки.

16. Желание сделало из меня детектива, неутомимого охотника за символами, мимо которых я спокойно прошел бы, если бы не был до такой степени озабочен. Желание превратило меня в романтического параноика, во всем видевшего скрытый смысл. Под влиянием желания я переродился в устройство для расшифровки символов, толкователя ландшафта (а потому — в потенциальную жертву восторженного самообмана). И все же, каким бы ни было мое нетерпение, эти вещи не были лишены той властной притягательности, которая свойственна всему загадочному. Возможность двоякого понимания сулила то гибель, то спасение, но для установления истины требовала целой жизни. И чем дольше я надеялся, тем больше человек, бывший предметом надежд, казался мне возвышенным, таинственным, совершенным, достойным моих чаяний. Сама отсрочка увеличивала желанность, возбуждала, чего никогда не могло быть в случае немедленного удовлетворения. Если бы Хлоя сразу же выложила свои карты, игра потеряла бы всю привлекательность. Как бы я ни обижался на это, я признавал, что словами ничего не должно было быть сказано. Самые притягательные не те, которые почти сразу же позволяют нам целовать их (скоро мы делаемся неблагодарными), и не те, которые никогда не позволяют нам целовать их (мы скоро забываем о них), а те, что застенчиво проводят нас между двумя крайностями.

17. Венере захотелось пить, и они с Купидоном направились к лестнице. В буфете Хлоя взяла поднос и начала подталкивать его вперед вдоль стального ограждения.

— Будешь чай? — спросила она.

— Да, я возьму себе.

— Не глупи, я возьму тебе.

— Позволь, пожалуйста, мне самому.

— Слушай, спасибо, но восемьдесят пенсов меня не разорят.

Мы сели за столик с видом на Трафальгарскую площадь, огни рождественской елки придавали городскому пейзажу радостно-праздничный вид. Мы начали разговор об искусстве, от него перешли к художникам, от художников — ко второй чашке чая с морковным пирогом, потом заговорили о красоте, а от красоты добрались до любви, на чем и остановились.

— Я не понимаю, — сказала Хлоя, — ты веришь или не веришь в то, что на свете существует такая вещь, как прочная, настоящая любовь?

— Я только хочу сказать, что все это очень субъективно, что глупо говорить о «настоящей любви» как о философски верифицируемом понятии. Трудно различить страсть и любовь, влюбленность и любовь и так далее, потому что все зависит от точки зрения.

— Ты прав. (Пауза.) Тебе не кажется, что этот морковный пирог — редкая гадость? Нам не нужно было покупать его.

— Это была твоя идея.

— Да. Но (Хлоя провела рукой по волосам.), возвращаясь к тому, о чем ты меня спрашивал, ты можешь серьезно сказать, романтика — анахронизм или нет? Я думаю, если бы можно было прямо спросить, большинство людей, конечно, согласились бы с тем, что в наше время уже нет и не может быть никакой романтики. Но они не обязательно сказали бы правду. Это лишь способ защитить себя от того, чего они действительно хотят. Изначально они верят в это, а потом изображают, что не верят, пока жизнь не заставит или не даст возможность поверить. Мне кажется, многие люди охотно отказались бы от своего цинизма, если бы только могли, но большинству так никогда и не предоставляется случай.

18. Ничто из того, что говорила Хлоя, не воспринималось мною буквально. Я, напротив, прислушивался к подтексту в уверенности, что смысл следует искать именно здесь, а не там, где он обычно находится, — толкование заменяло мне слушание. Мы говорили о любви, моя Венера рассеянно помешивала свой, теперь уже остывший чай, но что этот разговор значил для нас? О каком «большинстве» шла речь? Был ли я тем мужчиной, который призван уничтожить ее цинизм? Что этот разговор о любви мог сказать об отношениях между его участниками? Снова ни одного ключика. Тон разговора предусмотрительно отстраненный. Мы говорили о любви вообще, старательно обходя то, что предметом обсуждения, лежавшим перед нами на столе, была не природа любви per se[13], а жгучий вопрос, кем были мы (и кем могли бы стать) друг для друга.

Или думать так выглядело смешным? Или между нами на столе не было ничего, кроме недоеденных кусков пирога и двух чашек чая? Была ли на самом деле в Хлое та отстраненность, которую она старалась показать, и действительно ли она думала то, что говорила, — в прямом противоречии с главной заповедью кокетства, никогда не говорить того, что думаешь?

19. Насколько сложно было сохранять ровный тон, когда Купидон был так пристрастен, когда так очевидно было, о чем он беспокоится, желая, чтобы это было правдой? Приписывал ли он Хлое чувство, которое на самом деле испытывал один? И можно ли вменить ему в вину старое как мир заблуждение, когда мысль: «Я хочу тебя» ошибочно приравнивается к другой, отвечающей ей мысли: «Ты хочешь меня»?

20. Для прояснения своих позиций мы призвали на помощь третьих лиц. У Хлои на работе была подруга, которая постоянно влюблялась в неподходящих парней. Теперь в роли очередного мучителя выступал курьер.

Не понимаю, зачем тратить даже минуту своего времени на человека, который примерно в три тысячи раз глупее нее, у которого даже не хватает порядочности хорошо обращаться с ней и которому в принципе она нужна — я ей говорила — исключительно для секса. Это бы ладно, если бы и ей он был нужен для секса, но нет! И в результате она получает худшее в обоих смыслах этого слова.

Звучит ужасно.

Да, действительно печально. Человек должен вступать в отношения, в которых оба равны, когда один готов дать другому столько же, сколько получить, а не так, что одна сторона хочет весело провести время, а другая ищет настоящей любви. Мне кажется, все мучения происходят от того, что люди не до конца уверены в себе, в том, что им нужно от жизни, или еще в чем-то, — в результате нарушается равновесие.