На ней было темно-голубое платье и передник с гофрами (скорее для обозначения ее службы, чем для практических целей), а ее волосы под чепцом с оборками были взбиты и уложены весьма модно.

— Она… — что бы служанка ни собиралась сказать, это оборвал повелительный голос:

— Если это мисс Пенфолд, Амели, пригласи ее войти.

Слова эти, хотя в них и слышался акцент, были произнесены на безупречном английском. Неужели Викторина и вправду нуждается в каких-либо упражнениях в языке ее новой родины?

На лицо Амели набежала тень легкого раздражения, однако она подвинулась, пропуская меня. Когда ее рука отпустила дверную панель, я увидела на ее запястье нечто такое, от чего у меня перехватило дух, и я невольно выбросила руку вперед, чтобы стряхнуть это.

— Смотрите… у вас на запястье!

Ответом мне был смех. Амели подняла руку почти вровень с моими глазами, и я смогла убедиться в своей ошибке. Всю свою жизнь я испытывала ужас перед пауками. Одним из самых страшных моих ночных кошмаров был сон, когда они ползали по мне. Но теперь мне стало ясно, что на запястье горничной сидит не живая тварь, а паук, изготовленный из золота и черной эмали и закрепленный на охватывающем руку браслете.

— Z’araignee[7], мисс Пенфолд. Это последний шик — носить таких тварей, не живых, naturellement[8], но прекрасные копии. Смотрите — я тоже следую моде. Я ношу lа couleuvre[9].

Викторина указала на свою шею, где под кружевным воротничком свернулась змея с глазами из драгоценных камней, кусающая собственный хвост. Это было странное и, по-моему, неприятное украшение, совершенно не подходящее для молодой девушки. Я подумала, что мне знаком лукавый блеск в ее глазах. Это было похоже на то, как девочки в Эшли-Мэнф испытывали новую учительницу, стараясь выяснить, мною ли свободы она им предоставит. Поняв это, я почти совсем победила свое волнение; с подобным отношением я научилась управляться.

— Это воистину прекрасная работа, мадемуазель… — Нет, прошу вас, не «мадемуазель». Я — Викторина, а мой брат сказал, что вас зовут… Тамарис, — она слегка запнулась, произнося мое имя. — Вот увидите, мы подружимся. Только, если честно, мне трудно выговаривать ваше имя. Оно часто встречается в Америке?

— Нет. Но оно было в обычае в семье моей матери, и давалось многим поколениям дочерей.

— Тамарис, — повторила она. — Теперь я начинаю думать, что это звучит красиво. Идите сюда. — Она, дотянувшись, схватила меня за руку, заставив сесть подле нее на диване. — Вы должны посидеть здесь, пока мы будем болтать и учиться быть друзьями.

— Миссис Дивз сказала, что вы не вполне здоровы…

Викторина засмеялась и скорчила гримасу.

— Да, мигрень. Здесь с самого утра была такая суматоха… Но Амели приготовила мне свой особый отвар, потом помассировала мою бедную голову и… вся боль прошла! Я, хочу открыть вам секрет, Тамарис: я провела с дорогой Огастой много чудесных дней, и нахожу ее утомительной. Она уж больно пристально следит за мной. Я уверена, что она испытывает tendresse[10] к моему брату, и хочет произвести на него впечатление, заботясь о его бедной маленькой сестричке. Она не так умна, как сама себя считает, и я не стану ей подыгрывать. У меня нет никакого желания в один прекрасный день назвать Огасту сестрой.

Она пристально следила за мной, ни на секунду не сводя с меня взгляда. И вдруг снова рассмеялась, на этот раз громче.

— Я не слишком напугала вас своими откровениями, Тамарис? Ах, если бы каждый говорил только правду, скольких трудностей можно было бы избежать! Огаста хочет использовать меня, чтобы поймать Алена, а я… — тут она осеклась.

Бедная Тамарис, вы решили, что язык мой мелет слишком быстро и свободно, как говаривала моя добрая бонна Софи, когда я была маленькой. Давайте лучше поговорим о вас.

Она спрашивала меня прямо, так прямо, что я не в силах была обижаться. Ее вопросы обнаруживали глубокий интерес к моему прошлому, и здесь, возможно, начинался кратчайший путь к доверию, которое должно было установиться между нами, если мы будем жить вместе, как хотел мистер Соваж. Поэтому я рассказала ей о моих странствиях на борту «Королевы Индии», принадлежавшей отцу, о времени, проведенном в школе в Брюсселе, и о моей недавней жизни в Эшли-Мэнф.

Это последнее, казалось, зачаровало Викторину.

— Школа, из которой выпускают молодых леди! Но, Тамарис, можно ли сделать настоящую молодую леди из простой честолюбивой девицы? — Когда она задавала этот вопрос, ее лицо приобрело такое комичное выражение, что я невольно рассмеялась.

— Конечно, но она должна и сама здорово стараться. И уверяю вас, мадам Эшли в этом весьма преуспела.

— А теперь мой дорогой братец решил молодую леди сделать из меня по патентованному образцу. — Добродушная веселость исчезла с ее лица. — Ведь вы для этого со мной, Тамарис?

Я решила, что полная откровенность, к которой она прежде прибегла, будет для меня лучшим выходом.

— Нет, я с вами потому, что он считает, будто вам нужна будет подруга, когда вы займете надлежащее место в обществе. Существует множество различий между обычаями в Европе и здесь, в этой стране.

— Об этом мне уже говорили, — произнесла она с каким-то особым выражением.

Кругом в беспорядке валялись мелкие безделушки, кружевной носовой платок, флакончик, маленькое ручное зеркальце, веер. Она взяла зеркало. Стекло было оправлено в серебро, а на обратной стороне был изображен купидон среди роз. Теперь она изучала свое отражение, словно бы не ради самолюбования, но внимательно, будто искала что-то важное.

— Мне говорили, — она резко сменила тему, — что в этой стране браки заключаются не по воле семьи, и каждый может вступить в брак с кем пожелает.

— Но семья этого каждого все же заинтересована в его будущем и счастье, — парировала я, гадая, не услышу ли я сейчас историю того самого неугодного поклонника, против которого я должна служить своего рода бастионом. — Любящие родственники, стараются удержать девушек от ошибок, за которые тем, возможно, пришлось бы дорого заплатить.

— Как корректно вы отвечаете! — Викторина зевнула. — Этот отвар Амели… от него меня клонит в сон. Тамарис, извините меня…

Меня довольно грубо выставляли за дверь. Но терпенье и внешняя невозмутимость — это азы моей профессии.

Выйдя в коридор, я увидела, как в дверях столовой мелькнула голубая юбка Амели. Та, должно быть, направлялась на кухню. Неожиданно я тоже почувствовала усталость, и меня непреодолимо потянуло прилечь.

Там я сменила платье на свободный халат и свернулась на диване, укрывшись индийской шалью моей матери. Уже давно она принадлежала к самым дорогим для меня вещам. Не похожая ни на китайские, ни на английские шали, какие носят сейчас, она была изготовлена из множества узких полос красивой пряжи, соединенных в одно гармоничное целое. Я любовно огладила ее руками, позволяя воспоминаниям течь сквозь мое сознание.

Но тут мои блуждающие по шали пальцы нащупали бугорок, которого я не помнила. Я села и внимательно осмотрела рубец. Там оказался крошечный мешочек, едва ли толще шпагата. Если бы я его не нащупала, он бы еще долго оставался незамеченным. С величайшей осторожностью действуя ножницами, я высвободила его.

Я не нашла в нем никаких отверстий, но он был чем-то заполнен. В конце концов я зацепила ножницами какой-то крохотный стежок на одном конце. Затем я зажала разрыв, пока не отыскала на столике лист бумаги, на который и вытряхнула содержимое мешочка.

Оттуда высыпался желтый порошок мельче любого песка. И вместе с ним — три очень маленьких предмета. Один белый, как слоновая кость — зуб какого-то мелкого животного. Другие два — какие-то семена.

Как я не давила и не трясла мешочек, все его содержимое могло заполнить не больше половины чайной ложки. От него исходил слабый тошнотворно-сладкий запах. Я понюхала еще раз, а затем откинулась на спинку дивана, мотая головой и безудержно чихая. Что-то здесь было такое… злое… или это было только мое воображение?