Топор торчал в пне спиленного в незапамятные времена вяза. Кругом валялись щепки от колотых поленьев. На отполированном за годы ударного труда топорище еще не остыл след хозяйской руки. В воздухе разлилась приятная вечерняя прохлада ранней осени. Было сухо. Это хорошо, меньше влаги — меньше окислений.

Топору нравилась его работа — колоть дрова. Он получал от этого процесса удовольствие. Сильная рука хозяина крепко сжимала топорище, била точно, уверенно. Раз — и древесные волокна расходятся. Раз — его острое лезвие рассекает полено донизу, две половинки чурбака, кувыркаясь, словно акробаты, летят в разные стороны. Еще топор любил выпрямлять гвозди, а иногда ему даже доводилось забивать их. Конечно, это не являлось его основной обязанностью, но мысль о том, что он с лёгкостью способен заменить некоторые другие инструменты, была чрезвычайно приятна. Топору вообще очень нравилось ощущать себя нужным, полезным, в какой-то степени даже незаменимым.

И еще топор очень любил своего хозяина, боготворил его. Ведь жизнь топора не всегда была такой безоблачной. Раньше он работал в вагонном депо. Да какое там работал, так, от случая к случаю. В основном он валялся в грязной подсобке и ржавел вместе с пилами, лопатами, граблями и парой таких же, как он сам, топоров-неудачников.

В те страшные времена его одолевало отчаянье, это было отчаянье людей, которые изредка брали его в руки. Жалкие, опустившиеся подобия человека — сейчас топор это отчётливо понимал — алкаши, бездельники, ничего толком не умеющие и не желающие уметь. Эти дегенераты однажды додумались до того, что стали им, топором, колоть кирпичи! Лезвием!!! Это было просто ужасно. Он помнил, как грязные трясущиеся руки с чёрными ногтями брали кирпич, клали его на железобетонный блок и БАЦ!!! Мерзкая дрожь пробегает по стальному телу. Вокруг разлетаются клубы белой пыли и кирпичная крошка. Следующий кирпич. БАЦ!!! Следующий… К концу рабочего дня его лезвие было похоже на…, на… Трудно сказать на что похожа тупая, выщербленная, изувеченная рабочая поверхность топора. Когда-то топора…, когда-то рабочая… Топорище треснуло в двух местах и болталось, как маятник. Его даже не донесли до подсобки, бросили рядом на улице, в грязь, словно какой-то ненужный, бесполезный мусор. НЕНУЖНЫЙ.

Там топор пролежал всю ночь. В трещинах топорища скопилась влага, она разъедала древесину, деформировала её, коробила. Мерзкая влажная грязь ускоряла коррозию, тело покрылось болезненными рыжими пятнышками. Казалось, что всё кончено, ненужный инструмент, к которому не прикасаются человеческие руки — мёртвый инструмент. И тут его кто-то поднял с земли. По изуродованному лезвию разлилось тепло от ладони. ХОЗЯИН.

Хозяин спас его. Принёс в дом, наточил, приладил новое топорище, очистил от ржавчины, дал работу, снова сделал его нужным и полезным, вернул смысл существования. Нет, не просто существования — ЖИЗНИ. Это был сильный, работящий человек. Его руки каждый день касались топора, наполняя своей силой, отдавая крохотную частичку души, день за днём, день за днём…

Калитка скрипнула, жалобно, протяжно. Жухлая трава зашуршала под чьими-то ногами. Это был не хозяин, хозяина он бы почувствовал. Ноги затопали по деревянным ступеням, раздался стук в дверь, за ним лязг замка и приглушённый хлопок — дверь закрылась.

Лёгкий ветерок гулял в ветвях старой берёзы, вокруг вязового пня сыпались мелкие жёлтые листья, кружились в предсмертном танце. В доме кто-то говорил, сначала тихо, потом громче, раздражённо. Хозяин спокойно отвечал незнакомцу, уверенным даже властным тоном, но уверенность была не полной, показной. Раньше такого не бывало. Хозяин всегда оставался полон самообладания. А сейчас — нет. Гнусная, предательская боязнь чего-то неуправляемого сквозила в его чувствах.

Время шло, страсти накалялись. Разговор вёлся уже на повышенных тонах. Кричал незнакомец, кричал и хозяин. К гомону голосов примешивались звуки какой-то возни, звон битого стекла, топот.

Неожиданно дверь распахнулась, и из неё буквально вылетел человек. Он споткнулся, упал на ступени и кубарем покатился вниз. Еще не успев до конца подняться, человек бросился бежать, цепляясь за землю и балансируя руками. Он бежал не к калитке, он бежал в сторону топора.

На пороге появился хозяин, разгорячённый, кулаки сжаты так, что костяшки пальцев побелели. Он быстро спустился по ступеням и широким размашистым шагом двинулся на незнакомца.

Что это? Чужая рука схватилась за рукоять. Топор явственно ощутил страх этого человека, дикий страх и злобу. Они душили его, затмевали разум. Рывок. Лезвие с еле слышным шлепком покинуло вязовый пень.

Незнакомец резко развернулся и топор в его руке описал короткую дугу. ЧВАК! Мокро. Мокро и липко. Снова рывок, что-то твёрдое мешало выйти. Ещё попытка, на этот раз сильнее. Послышался хруст и топор, увлекаемый чужой рукою, с противным чавканьем покинул своё временное вместилище, очерчивая траекторию веером кровяных брызг.

Микроскопическая частичка души хозяина в топоре затрепетала. Он УБИЛ ЕГО! Своего спасителя! Своего Бога!

Но нет, хозяин был еще жив. Он, каким-то чудом, успел убрать из-под удара голову. Топор рассёк ключицу, два ребра, распорол левое лёгкое, едва не дойдя до сердца. Но не убил. Хозяин полулежал на земле, опираясь на локоть правой руки. Рубашка практически полностью была залита кровью. Он попытался подняться, опершись и на левую руку, но не смог. От этого телодвижения и без того широкая рана раскрылась, обнажая разрубленное живое мясо и торчащие из него осколки ключицы и рёбер. Кровь широкой полосой текла на землю, окрашивая траву в тёмно-бурый цвет. Тогда он, сжав зубы, перевернулся на правый бок и пополз к калитке, хрипло крича. Но крика не получалось, скорее стон, тихий и булькающий. Кровь заполнила левое лёгкое и пошла ртом, носом, пузырилась в ноздрях. Большие кровяные пузыри. Тонкая, маслянистая на вид, плёнка переливалась разными оттенками багрового. Пузыри надувались, как зоб у жабы, и лопались, превращаясь в маленькие красные облачка кровавой пыли.

Незнакомец, натворивший дел, поначалу сам опешил от такой картины. Ноги и руки стали ватными, хватка ослабла, и топор чуть было не выпал. Ах, как же топор мечтал покинуть ненавистную руку, остановить поток мерзких ощущений, что лился из неё. Чёрная, злобная душонка пыталась отравить своим смрадом, изгадить частичку хозяина.

Незнакомец продолжал тупо смотреть на ползущего в крови человека. Но постшоковое отупение постепенно проходило. Сквозь него начали пробиваться крупицы разума. "Он уползёт. Он расскажет им… Нет, нет, нельзя" — думал незнакомец. Ноги сами понесли вслед за недобитой жертвой. Руки почти машинально замахали топором. Сил не было, желания не было, было лишь твёрдое убеждение, что нужно это сделать — убить его, спасти себя. Хозяин полз, а незнакомец, спотыкаясь, следовал за ним, нанося удар за ударом. Он боялся бить по голове, не хотел видеть, как топор раскроит череп, как клочья окровавленных волос будут утоплены лезвием в мозг. А если жертва повернёт голову? Тогда можно угодить топором прямо в лицо, отрубить от него кусок, а жертва будет еще жива, будет открывать половину рта, дышать половиной носа.

Удары были слабые, вялые, но неотвратимые. Тюк. Тюк. Топор падал хаотично, не разбирая. Рука, рёбра, плечо… А хозяин всё полз и полз, фонтанируя кровью, пуская красные пузыри. Тюк — осколок ребра пробил почку. Тюк — локтевой сустав раздроблен. Тюк… Постепенно тело хозяина превращалось в кровяную кашу, в рваный кожаный мешок с ливерным фаршем. С каждым движением многочисленные раны раскрывались, демонстрируя то кости, то внутренности. Кровь сочилась отовсюду, словно вода из поролоновой губки, которую сжимали-разжимали. Топор чувствовал, как вместе с ней утекает и жизнь человека. Но он больше не винил себя. Жадно вгрызаясь в обезображенное тело, топор упивался кровью, он глотал её, словно живительный нектар, всасывал в себя душу. Хватит довольствоваться крохами, он получит всё целиком.