Не дай бог, кому испытать, как его дитятю, едва вставшего на ноги, выводят на панель!

Но вновь и вновь на концертах бойкие ведущие объявляют: «А сейчас свои песни для вас споет Андрей Разин». И попробуй его поймать! Все подносится без криминала. Он называет песни своими, но ведь можно это расшифровать и так: песня моя, потому что я ее исполняю, а кто ее написал — одному богу известно.

А иногда концертные объявки еще хлеще: «Эту песню Шатунов посвящает Андрею Разину?» — и в зале раздается, например, «Розовый вечер». Я написал песню, а он ее посвятил… Зашибись! «Розовый вечер» я написал для Саши Прико и только для него. Не думаю, что Шатунов был бы в диком восторге, узнай в свое время, что какой-то нахал проделывает тоже самое с «Белыми розами». «Белые розы»… Вот про эту песню Шатунов, пожалуй, мог бы сказать: пою СВОЮ песню. Она действительно его. Не потому, что им написана. А в том смысле, что впитала в себя и магическую атмосферу оренбургского «инкубатора», и характер «маленького оборвыша», каким был Шатунов в свои тринадцать, впитала все издержки его переходного возраста.

Интересно, помнит ли Юрий Васильевич, как записывалась эта песня?

Записывали мы ее с Юрой в конце 1987 года. А вынашивать эту тему я начал за год до того. По-всякому пробовал: и так, и так, и так… Вариантов было куча, но все — мимо кассы, лажа. Какого-то случая не хватало, чтобы песня сама прорвалась сквозь преграды рационального.

А я в то время уже отработал свое в интернате. Уже хорошо был знаком с Юркой. С другими мальчишками и девчонками. Видел их взаимоотношения, их любовные терзания. Любовь кипела как в итальянских фильмах. То рыдания, то кто-то вены вздумал себе резать… Как-то мода пошла наколки на руках делать, имена любимых. Даже девочки закрывались в своих комнатах, обматывали иглу ниткой, макали в чернила и печатными буквами по живому — самое нежное и дорогое на свете имя…

Меня убивало, что многие педагоги относились ко всем этим любовным вспышкам, как к эпидемиям чумы. А если, о ужас, мальчик с девочкой в бытовке закрылся — значит все, атомный взрыв на подходе, надо ломать двери, бить во все колокола и так далее… Зачем? К чему все это? У детей шло нормальное развитие.

Мальчиков и девочек в интернате разделили, одних поселили на шестом этаже, других — на пятом. Вероятно, думали, что так ребячьи души будут правильней формироваться. А может, с природой решили поспорить, не считаясь с тем, что наносят детям психические травмы.

Но от этих «педагогических мер» влюбленные не перестали тянуться друг к другу, не стали равнодушней.

Однажды я увидел, как с шестого этажа, из обледенелого окна, спускаются свитые в канат, связанные простыни, а юный Дон Жуан вскарабкивается на подоконник, и его намерения не вызывают сомнений. Увидев меня, пацан смылся… Но картинка: худенькая фигурка на белом канате, закрытое окно на девчачьем этаже, заледенелое, сквозь которое видны только легкие цветные пятна — эта картинка разбудила во мне песню.

Я шел домой, и во мне эта песня уже жила. Песня не о любви, не о несчастных подростках, в которых пытаются заглушить ростки естественного чувства. Нет, песня была о чем-то другом, в чем мне самому еще требовалось разобраться…

Немного теплее за стеклом,

Но злые морозы,

Вхожу в эти двери,

Словно в сад июльских цветов.

Я их так хочу согреть теплом.

Но белые розы

У всех на глазах

Я целовать и гладить готов.

Пришел домой. Сел за инструмент. И за пятнадцать минут я эту песню сделал.

Сомнений, справится ли Юра Шатунов с этой песней, у меня не было. Песня сложилась для него. Песня была его. Он тоже страдал от неразумной черствости взрослых, он каждый день видел, как от этого страдают его друзья. Может, и сам зависал, вцепившись в простынный канат, над смертельной пустотой. В конце концов, у него была своя любовь. К счастью, удачная и взаимная. Я уже видел, как чувства к своей девочке помогают Юре работать над песнями. И не сомневался, что Юрина переполненность светлой, пьянящей, как хмель, любовью выплеснется и в «Белых розах».

Я очень быстро сделал «фанеру» (фонограммы в тех условиях давались нелегко, слишком «совершенный» был у меня аппарат!). И пошли мы с Юркой ко мне на работу, — я в то время из интерната перебрался в ДК «Орбита», тоже занимался музыкой, дискоклуб был у нас там.

Я говорю Юрию Васильевичу:

— Ну, давай, дружок…

Мы с ним порепетировали немного. Вроде все гладко идет. И Шатунов такой смирненький… Пай-мальчик прямо… Будто незадолго до этого у нас с ним не было никакой крутой ссоры.

Ссорились мы с ним, надо сказать, часто. Основная причина стычек — заниматься ли Шатунову музыкой или не заниматься. Он не хотел, ужасно не хотел. И мне приходилось быть жестоким. (Хотя даже в самых сокрушительных скандалах я не позволял себе того, что Шатунов потом сделал в отношении меня. И мне, и ему — бог судья…)

А скандал, который случился незадолго перед записью «Белых роз», был, можно сказать, традиционным для нас. Шатунов заупрямился:

— Кузя, не хочу репетировать. Там наши в хоккей гоняют. Я к ним…

Я — уговаривать:

— Надо. Давай еще немного… Новый год скоро. Надо поработать, подготовиться к дискотеке.

Он удила закусил:

— Сказал, не буду. Я играть пошел…

Тогда я взорвался:

— Уходи! И больше сюда не приходи! Ты мне не нужен! Начну с Серковым репетировать.

И тут неприступный Юрий Васильевич сел в уголок и — слезы в три ручья… И такая беззащитность в его позе, такая обида в глазах, такое моментальное одиночество во всем нескладном по-подростковому облике, что мне стало не по себе. Вот так же, наверняка, забивался он в угол, когда, малышом еще, обижали его старшие интернатские ребята. Забивался в угол, лил беззвучные слезы, никого не рассчитывая этими слезами пронять. И думал о том, что никому нет дела до его горя, что никому он не нужен.

— Да нужен ты мне, нужен! — закричал я, спохватившись. Подошел, погладил его.

— Вот увидишь, мы еще сделаем из тебя «звезду». Помнишь мое обещание?

Ничего, вроде успокоил… И с тех пор слова «нужен — не нужен» постарался забыть, приберечь их лишь на самый крайний случай. На самый крайний! Кто же знал, что он, этот случай, уже не за горами.

В общем, ту ссору мы пережили. Я уже прекрасно представлял упрямый шатуновский характер, взрывчатость его, поэтому, когда мы стали репетировать «Белые розы» — старался следить не только за аппаратурой, не только за тембром Юркиного голоса, но и за настроением будущей «звезды». Мне хотелось, чтобы ничто не отвлекало его в момент репетиции от собственного внутреннего мира. Только так песня окрасится чувствами исполнителя.

Вроде все шло нормально. Записали первый дубль. Мне очень понравилось несколько украшений мелодии, которые Юра неожиданно сделал. И я предложил ему акцентировать их… Юра еще раз, без микрофона, пропел:

— Белые розы, белые розы -

Беззащитны шипы.

Что с ними сделали снег и морозы -

Лед витрин голубых.

Люди украсят вами свой праздник

Лишь на несколько дней

И оставляют вас умирать

На белом холодном окне…

Мне вариант понравился. Я говорю:

— Ну ладно, отдохни немного. Я перемотаю «фанеру», и еще разик запишем.

Ушел в соседнюю комнату. Перемотал пленку. Вернулся.

Юра стоял у окна. А на подоконнике- бутылка из-под шампанского. В ней — перекись водорода. Обыкновенный гидропирит. Он ужасно похож на воду. Ничем не пахнет, без цвета. Юра и подумал: вода. И безо всякой задней мысли хлобысь — и в рот ату бутылку. И за- дох-нул-ся…

И тут началось. Спазмы. Рвота с кровью. Кашель. И так далее. И так далее.

Вызвал я «скорую». Сделали ему промывание. Немножко оклемался наш Юрий Васильевич. Но только бригада врачей уехала — с ним новый приступ. Снова пришлось врачей вызывать. Так в тот раз первым вариантом «Белых роз» и ограничилось. Не до них было.

Вот таким образом эта песня далась нам. Очень сложно. И я иногда грешным делом думаю, может, история с гидропиритом — не просто случайность, может, сама песня потребовала для себя не только душевных переживаний, но и физических страданий? Юркиных страданий?