Присягнул, кстати, и князь Дмитрий Вишневецкий, воевода, да, бросив войско, перебежал к литовцам, к Сигизмунду. У Сигизмунда не понравилось, побежал в Молдавию, набедокурил там. Господарь Стефан отправил Дмитрия в Стамбул к султану. Султан, оценив непоседливого воеводу вальяжным оком, казнил его к шайтану. Каким-то образом и эта казнь засчитана Четвертому в его деспотический актив.
Еще одна страшная история, сообщенная Джеромом Горсеем, гласит, что после постройки храма Василия Блаженного Четвертый повелел казнить зодчих Ивана Барму и Постника — так, от самодурства, на всякий случай. Но через пять лет после казни Иван Яковлевич Барма по прозвищу Постник (это одно лицо) построил казанский кремль: Благовещенский собор, Спасскую башню и еще что-то. В летописях вообще не упоминается о таких оригинальных формах поощрения, как казнь.
Ливонский хронист Бальтазар Рюссов тоже описывает в своих хрониках страшные вещи — как трупы казненных запрудили Волхов и вода заливала цветущие луга.
Только вот луга у хрониста цвели в январе.
Потоки крови, приписанные Четвертому, имеют свойство течь в любую сторону, не согласуясь ни с какой логикой, а недоумения аналитического рода прекрасно разбиваются о формулировку «самодур».
У многих российских самодуров есть одна общая и, действительно, странная черта: имея для казни все юридические основания, они почему-то используют какой-нибудь дурацкий предлог. Например, Юрий Кашин — двоюродный брат Четвертого, проходивший по делу о покушении на царя, — казнен за отказ плясать в маске.
Смерть же затворника Арсения к злодействам преступного режима не приплюсована, что, в принципе, тоже странно.
После подавления восстания в Новгороде пришел к Четвертому преподобный Арсений Затворник: государь, по дороге, которой ты собрался идти на Псков, идти нельзя, опасность; Святый дух мне глаголаши, я тебя поведу. Но наутро преподобного нет. Послали в келью, а преподобный зарезан. Этот эпизод оставлен без соответствующей интерпретации и намеков на Четвертого, а ведь по одной из версий святому Корнелию Четвертый отрубает голову без объяснений, не слезая с коня: как увидит, бывало, царь святого Корнелия, так и рубит ему голову.
Из Новгорода пошли на Псков. Пошли без Арсения. Услышав звон городских колоколов и посчитав звон знаком раскаяния, Четвертый произносит задумчивую фразу, из которой следует, что в репрессиях нужды нет. Во Пскове царя встречает дурачок Никола, который, как юный чапаевец, скачет на палочке: «Иванушка, Иванушка, покушай хлеб-соль, поди, не наелся мясом человеческим в Новгороде?» Царь страшно опечален словами дурачка, и посещение Пскова проходит по регламенту краткого рабочего визита. Впрочем, действия самодуров всегда непредсказуемы.
Кстати, Четвертый совсем не занимается охотой и «не хочет прохлад царских». То есть он-то самодур типичный. Особенно это свойство проявляется в отношении к побежденным: когда после успешного развала ливонской конфедерации пришлось повоевать с поляками-литовцами и когда в 1563 году был отбит Полоцк, гарнизон защитников отпустили с миром, но не только с миром — каждый получил соболью шубу, а городу сохранено судопроизводство по местным законам.
На совести Четвертого и митрополит Филипп, которого он сам же подталкивал на управление метрополией, убеждал, что скромность, конечно, украшает, но украшений должно быть в меру, да и предстоять перед Господом за всю страну — это не столь почетно, сколь ответственно. Составленная царем грамота делает митрополита персоной надструктурной, неприкасаемой, лишает бояр возможности властных манипуляций. Такой альянс светской и духовной власти делал всю вертикаль слишком сильной в глазах коллаборационистов. Для идеологических диверсий используются любые предлоги: проходит год, в перехваченных письмах польского короля Сигизмунда и литовского гетмана Хоткевича к высшим представителям русской элиты — все то же стандартное предложение переметнуться; а в ходе следствия под удар поставлен Филипп, материальчики собраны.
Обличительные речи митрополита Филиппа, которые историки приводят как доказательство антагонизма и оснований для репрессий, строго говоря, не имеют научного подтверждения. То есть совсем не факт, что эти речи были Филиппом произнесены. Зато мотивация шептунов ясна: между царем и митрополитом забивают клин, вертикаль власти дает крен. Тактика проста: клеветать митрополиту на царя, царю на митрополита. И главное — не допустить очного выяснения. Мудрый Филипп прочитывает интригу и говорит о нависшей над ним смерти. Царь тоже не лох, требует доказательств. Поскольку убедительного компромата в Москве собрать не удалось, его подготовили на Соловках. В числе «свидетелей» оказался и ученик Филиппа, весь такой предощущающий епископскую кафедру. Сработало. Царь пытается защитить Филиппа и на суде. Но обвинительная база выбрана умно: поскольку простая «политическая неблагонадежность» не прошла бы, предъявлены некие давние факты. После снятия с должности патриарх направлен в московский монастырь при хорошем содержании, однако заговорщики продолжают интриговать и отправляют его в Тверь. Но еще через год, во время новгородских событий, возникает реальная угроза раскрытия сети заговора, а цепочка тянется и к оппонентам Филиппа. Филипп же, естественно, обретает статус источника слишком информированного.
Четвертый все понял, на оппонентов Филиппа пала опала, но исключительных мер от жестокого деспота, как всегда, не последовало. Высокие чины лишились высоких чинов, те, кто помельче, были отправлены в дальние монастыри. По дороге, впрочем, кто-то и помер от болезни, но руку Москвы вряд ли стоит искать — ключевые фигуры отделались исключительно дрожью. Новгородскому архиепископу Пимену, чью вину доказывало письмо к Сигизмунду, было сказано гневно: «Злочастивец, в руке твоей не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой. Отселе ты уже не пастырь, а враг Церкви Святой Софии, хищный волк, губитель венца мономахова».
При расследовании новгородского заговора свидетельский приоритет царь отдает церковным авторитетам, вне зависимости от высказываний в свой адрес. И посылает Малюту Скуратова за Филиппом, ибо как раз Филипп может пролить свет. Прискакав, Малюта застал только скорбную процессию похорон Филиппа: произошло то, что Филипп и предсказывал. При таком раскладе уж лучше бы Малюте и не скакать было: сам визит тихо, но лихо трансформируется в удушение опального митрополита руками кровавого опричника по прихоти жестокого деспота. Не совсем, правда, понятно, зачем Четвертому надо ликвидировать Филиппа, ведь он и так в отставке. Ну, зачем, зачем… за отказ благословить поход на Новгород.
В сочинении Альберта Шлихтинга о репрессиях 1570 года в Новгороде говорится, что из трехсот арестованных порядка двухсот были отпущены. Это притом, что в биографии Шлихтинга совсем нет места для симпатий к российской монархии: наемник Великого князя Литовского, он попал в плен, был переводчиком у Арнольда Лендзея, личного врача Четвертого, потом бежал в Польшу и написал «Новости из Московии, сообщенные дворянином Альбертом Шлихтингом о жизни и тирании государя Ивана». В русских же источниках, порою очень раздраженных, говорится лишь о семи казненных. Джеромом же Горсей, как и положено дипломату, называет другое число казненных — 700000. И хотя в Новгороде тогда проживало на порядок меньше, но к мнению иностранных наблюдателей в России всегда прислушивались с особым уважением.
Но в чем же сыр-бор, почему в 1570 году русскому царю пришлось выступить против русского города? Даже двух?
Всю торговлю тогда в Балтийском регионе курировал Ганзейский союз — это типа ВТО. Новгород, как и Псков, поддерживал с Ганзой очень тесные отношения. В Новгороде располагалось полноправное представительство Ганзы. А подобные представительства существовали только в Лондоне и Брюгге. Еще за век до Четвертого Иван Третий подавлял инициативу Новгорода «переметнуться к латинянам», Литва, кстати, тогда не вступилась за своих союзников. Псков же был присоединен к Московскому государству сравнительно недавно, при отце Четвертого Василии. Похороны ливонской конфедерации вследствие Ливонской войны и присоединение к России ливонских городов резко снижали значение Пскова как основного центра немецкой торговли. Так вот, в 1570 году и был раскрыт заговор о переходе Новгорода и Пскова под юрисдикцию только что созданного союзного государства — Великого княжества Польско-Литовского. Поэтому «надуманный предлог для разорения Новгорода по доносу некоего бродяги Петра», по сути, не был таким уж надуманным.
