У Платтеля был скверный характер. Хотя с «Фаустом» я его не обманул, он в итоге зажал и «шантре», и обе пачки «Юноны». Мне снова вспомнился помешанный на красоте барон. Чувство прекрасного не всегда помогает в делах, предпринимателю оно даже скорее вредит; эта закономерность сказалась на судьбе причудливых деловых проектов барона, за которые ему явно не стоило браться, по крайней мере до 1950 года. С каждым провалом очередного делового начинания, никак не желавшего превращаться в «куклу», барон становился все более подавленным и жалким. Моя сладкая птичка, часто повторял он некоей вдове, я бы охотно помогал тебе сохранять твою божественную тучность, тем более что она радует и мою скромную персону, но вот только как? Перо Платтеля снова застопорилось; видимо, линия герцога тоже оказалась тупиковой. Я вывел печатными буквами на своем листке: Гёте и демон любовной страсти, работа или удовольствие? Будущий джентльмен-преступник стрельнул правым глазом в мою тетрадку и, глубоко вздохнув, написал: если взглянуть на обе вышеупомянутые сентенции с точки зрения гётевского гения любовной страсти, то, возможно, такие понятия, как «работа», «дело» и «кукла», придется интерпретировать совсем по-иному…
Как мы и уговаривались, неотразимая Ангелина подняла руку и звонким голоском попросила разрешения сходить в туалет; минут через десять я присоединился к ней. Форманек украдкой растянул губы в дьявольской усмешке. Он знал, что мы никогда не списываем друг у друга, а к нашей взаимной симпатии относился со снисходительной иронией. Под лестницей я пожаловался Ангелине, что до сих пор даже не представляю, с чего начать. Она посоветовала мне рассмотреть под микроскопом жизнь самого Гёте, то есть его хитроумное конструирование собственной жизни, его знакомства, дружеские связи и все из этого вытекающее. Со своей стороны она хотела, чтобы я подсказал ей кое-какие даты, начиная с итальянского путешествия, — те, которые помнил. Пока мы совещались, я рассматривал ее лицо: мелкие белые зубы, пигментацию губ, красивый сильный язык; поэтому в классе мне не удалось вспомнить ни слова из того, что она говорила.
Гёте, писал Платтель, двигая челюстями, был невероятно усидчивым, как можно видеть по полному собранию его сочинений, даже если не принимать во внимание дневников, личных записей и громадного количества писем. Писание не составляло для него никакой работы, иначе, наверное, он бы столько не написал, — и он интересовался всем: стихами, которых за свою жизнь насочинял целые горы, древними растениями, учением о цвете (здесь он перешел дорогу Шопенгауэру), френологией, греческими женскими статуями и еще многим другим. Он и в своих любовных связях был очень осмотрителен и всегда умел оценивать их как бы со стороны. Когда умерла Кристиана Вульпиус, он долго оставался в постели, потому что стал бояться болезней и смерти.
Боже, подумал я, разглядывая розовую мочку Ангелининого уха, ведь и это тоже можно было бы рассмотреть в аспекте «работы»; и мне сразу вспомнилась моя тетушка Илла, которая на курорте в Шварцвальде влюбилась в слепого героя-интеллектуала, некоего асессора А., за которым ухаживали две его сестры. Все трое жили вместе в очень маленькой квартирке. Чем точно занимался асессор, никто не знал, но, во всяком случае, он читал назидательные доклады об этике и морали, ответственности и самосознании.
Эти доклады он диктовал своим сестрам, которые затем отсылали машинопись в одно из издательств, специализирующихся на литературе для слепых, и из издательства возвращались тексты, полностью набранные шрифтом Брайля; потом асессор читал свои доклады в курзале санатория или в школах, а тетя Илла все больше западала на тембр его голоса и на его чувствительные руки. Мне показалось — однажды он выступал с докладом и в нашей школе, — что он слишком резко меняет темы, от «пасторского врачевания» перескакивает к «органам, влияющим на успех», и т. д. Преобладал у него дух теософии и высокого оккультизма. Квинтэссенция его учения сводилась к тому, что индивид должен нести ответственность и за себя самого, и за массу всех других индивидов.
Илла, как все старые девы, отличалась застенчивостью; как-то раз мне (по ее просьбе) пришлось сопровождать ее в гости к асессору и обеим сестрам. Жилище интеллектуала было обставлено очень скудно, пахло валерьяновыми каплями и касторкой. Илла позволила себе сесть рядом со слепым, одна из сестер устроилась по другую сторону от нее, а вторая — бок о бок с А., который не давал никому и рта раскрыть. Изрекая свои монологи, он все время смотрел в потолок, загвазданный мушиными какашками, как будто обращался к домовому. Одна из сестер принесла напитки, другая — домашнее печенье. Потом он произнес фразу, которую никто толком не понял, но все заметили, что ему стоило немалого труда подыскать для нее безупречный конец: только вечно изменчивая духовная сила может привести в движение первичные субстанции всегда наличествующей материи и заставить их сгруппироваться так, чтобы возникли определенные материалы, миры и ощущения; поскольку сие, как очевидно, удалось, мы можем быть уверены в наличии движущего начала персональной этики. Бедная Илла, которая мечтала о чем-то совсем ином, проглотила эту дурацкую сентенцию без всякого удовлетворения, произнесла своим мягким голосом ни к чему не обязывающее «Ну да» и окончательно замолчала. Асессор тоже теперь молчал, только могучие складки на его лбу под львиной гривой грязно-желтых волос продолжали энергично двигаться — но ничего особенного он больше не изрек.
По пути домой Илла вздохнула и сказала: боже, хоть бы раз остаться с ним наедине! Однако ужасные сестры все время вертелись поблизости. Эта изнуряющая и безнадежная любовь длилась около года. Однажды Илла набралась смелости и подкараулила его возле санаторского туалета, но асессор, не изменившись в лице, одной рукой отодвинул ее в сторону, исчез за дверью кабинки и с шумом спустил воду; в тот вечер приватный контакт между ними так и не состоялся. Тетушка располагала очень ограниченными техническими возможностями для выражения своих чувств: писать любовные письма по системе Брайля она не умела, а кассетников, позволяющих слушать записанные на пленку устные признания, тогда еще не было. Вскоре, во время очередного переезда по железной дороге, асессор (вероятно, погрузившись в свои мысли, такие же возвышенные и недоступные для непосвященных, как шрифт Брайля) перепутал дверь купе с выходом из вагона и упал на рельсы — печальный конец для такого великого человека. Тетя Илла долго после того не читала любовных романов, а потом все-таки опять влюбилась в некоего инвалида-колясочника, который не имел ног, зато ответил ей полной взаимностью.
Я заметил, что Платтель мчится вперед на всех парусах. Бывают такие времена, с воодушевлением писал он, когда люди, обладающие общезначимым опытом, непоколебимо здоровым разумом и чистотой помыслов, возвышающей их над всеми сомнениями, уже одним фактом своего существования поддерживают и укрепляют других. Однако, продолжал он, приведя эту шеллинговскую цитату, в самом ли деле простое существование уже само по себе является «работой»? И если да, то какое определение должны мы дать такой работе в свете биографии Гёте? Бутылку «шантре» за идею, нацарапал я на клочке бумаги. Платтель прочитал и с мрачным видом кивнул. Тогда я написал на оборотной стороне того же клочка: игра ради удовольствия и верность своему долгу, — как двойная игра. Платтель фыркнул и помотал головой. Его, похоже, не особенно обрадовало предложенное мною новое начало, которое плохо состыковывалось с цитатой. У вас еще час, произнес в этот момент Форманек.
Кто-то открыл окно, и к доске подлетела муха; она будто соображала, какое из двух каверзных предложений ей лучше выбрать, но в конце концов предпочла лысую голову Форманека, беспечно уселась на ней и принялась чистить лапки. Я сразу же снова вспомнил о бедном бароне и о последнем протоколе его героического крушения; пришедшая мне на ум история, кстати, проливала дополнительный свет и на тот феномен, что одной силы воли недостаточно, чтобы найти опору в чуждой для тебя деловой реальности.
