Я читал книги и слушал музыку. Книги — это было одиночество. Сладостное отчуждение, сны наяву. Музыку же слушали совместно, о музыке говорили, музыкой делились. К примеру, возведенными в фетиш западными пластинками, которые при коммунизме были практически недоступны. В любом случае их стоимость на «черном рынке» в десять раз превышала цены пластинок, доступных в варшавских магазинах. Я до сих пор ощущаю знакомую дрожь, когда слышу первые такты «Hey Joe» Хендрикса. Это была первая пластинка, которую мы купили вместе с друзьями. Она годами передавалась из рук в руки, пока не стерлась настолько, что игла скользила по ней, как по черному стеклу.

Не было концертов, не было пластинок, радио нормировало и цензурировало рок-музыку. Поэтому мы жили воображением. По крохам, фрагментам, обрывкам строили альтернативный мир, в котором могли существовать. Таким способом мы могли уйти от мира наших родителей, не подозревавших ни о существовании «Hey Joe», Хендрикса и Дилана, ни всего того, что для нас было гораздо более ощутимым и реальным, чем наши будни. Впрочем, скоро они вошли в нашу жизнь. Мысленно переносясь в те времена, я отчетливо вижу, как мы предаем родителей, как уходим из их жизней, чтобы никогда уже не вернуться. Как оставляем наших отцов, беспомощно вслушивающихся в первые такты «Hey Joe», в дилановскую гармонику, в хриплый голос Джоплин. Родители были не в состоянии понять, что с нами произошло. А мы их предали, предпочтя иллюзию настоящей жизни, в которую они были погружены с головой и которая была одновременно их творением и гордостью.

Литература и рок-музыка сбили меня с пути истинного. В один прекрасный день оказалось, что есть вещи поважнее школы, родного дома, рассудка и заботы о собственном будущем. Даже сильнее инстинкта самосохранения. У меня был приятель, с которым мы по ночам грабили магазины. Просто вламывались и забирали остатки наличности из кассы. Иногда прихватывали пару бутылок спиртного. Чувствовали себя при этом отчасти пиратами или благородными разбойниками — магазины ведь принадлежали коммунистическому государству, поэтому мы осуществляли нечто вроде экспроприации. Деньги мы тратили на неприлично дорогие западные пластинки, которые слушали, потягивая краденый алкоголь. «Imagine» Леннона навсегда будет для меня отдавать молдавским бренди «Белый аист».

В то время рок-музыка действительно отождествлялась с бунтом. А мы — наивные провинциальные умишки — понимали это буквально. Однажды моему приятелю стукнуло в голову, что он не может слушать такую клёвую музыку на таком убогом оборудовании: у него был какой-то монопроигрыватель, и качество звука было немногим лучше, чем в телефонной трубке. Он отправился один ночью в центр, чтобы банально залезть в магазин с электроникой и вынести какой-нибудь солидный стереомагнитофон. Его поймала милиция, и он загремел на два года в тюрьму. Вышел совершенно другим человеком. В любом случае наша дружба прервалась.

Несколько лет спустя я сам оказался в тюрьме. В начале 1981 года я дезертировал из армии. На первый взгляд, это не имело ничего общего с рок-музыкой. Но только на первый взгляд. Военная служба была тогда обязательной и длилась два года. Я не хотел (никто не хотел) идти в армию. Носил длинные волосы, слушал Дилана и читал Гинзберга в самиздате. Когда мне было шестнадцать, я перестал ходить в школу и начал вести свободную жизнь маргинального элемента. Путешествовал автостопом, пил, читал и слушал музыку. Создал себе этакую собственную религию. В этом культе музыка занимала самое важное место. Иногда я чувствовал себя одним из эпических героев Дилана. За год мог проехать сорок тысяч километров. Польша оказалась довольно большой страной. Я пересаживался из грузовика в легковушку, из легковушки в пикап. Зимой ездил «зайцем» на электричках. Like a Rolling Stone. В погоне за чудесной, мерцающей, гипнотизирующей материей мира. Родись я на поколение раньше, наверное, чувствовал бы себя героем Артюра Рембо, но я родился приблизительно тогда, когда Дилан начинал петь.

Семь месяцев, проведенных в армии, я ощущал себя предателем. Единственным актом неповиновения было опоздание на пару дней к началу службы. И все время потом, на полигоне, в военной форме, с советским «калашниковым», я чувствовал, что предаю собственную жизнь. Чувствовал, что предал все книги, которые прочитал, все пластинки, друзей, с которыми слушал музыку и с которыми в эту музыку верил. Однажды я просто вышел из казармы и больше не вернулся. Военная жандармерия поймала меня через два месяца. Когда я входил в тюрьму, мне было страшно, но я вновь чувствовал себя свободным. Я опасливо посвистывал, но при этом был уверен, что все они, в форме, со своими ремнями и винтовками, на вышках, могут поцеловать меня в задницу.

Мы здесь, на востоке Европы, наивны, простодушны и доверчивы. Приходят к нам идеи, и мы верим в них, как в непоколебимую истину. Мы верили в коммунизм и шли за него в тюрьмы.

Потом верили в антикоммунизм и во имя него отправлялись за решетку сотнями и тысячами. Я сел за рок-музыку и люблю мысленно возвращаться к тем дням. Когда устаю и место воображения занимает рассудок, это придает мне сил.