В таком огромном доме жило совсем мало людей. Мишка сначала думал, что это только Кирка, её папа и мама. Но как-то на прямой лестнице он встретил женщину в красивом жёлто-сером платье, и она оглядела его оценивающе и строго, так, будто он в чём-то перед ней мог быть виноват.

Кирка ни разу не упоминала, что кроме её мамы с папой в семье есть кто-то ещё. И когда они уселись за уроки в её комнате, он поинтересовался:

— Это твоя тётя?

И показал руками:

— В таком платье?

Кирка махнула рукой:

— Это же мамина помощница!

Мишка даже прыснул от неожиданности. Когда сестра Танька была маленькой, все её хвалили, если она собирала без напоминания игрушки или вызывалась присмотреть за Владькой. Таньку называли тогда «мамина помощница». И она тоже повторяла, хвасталась: «Я мамина помощница!». Сейчас-то её давно так никто не называет, хотя она часто моет пол и может сварить суп. Но это всем кажется само собой. Таньке 12 лет, и ей пора всё уметь по дому.

А эта женщина — она, должно быть, старше Киркиной мамы. Мишка думал: «Как она может быть помощницей — как совсем маленькая девочка?».

Кирка пояснила:

— Ну, да, помощница. Прислуга.

Он вконец растерялся и спросил:

— А как… ты её зовёшь?

— Никак не зову, — пожала плечами Кирка. — Зачем мне её звать? А вообще она Светлана.

Мишка подумал, что надо будет дома рассказать: у Кирки вдоме есть прислуга. А когда расскажешь? Он появлялся дома, когда все уже были сонные. Мама в потёмках говорила: «Там в кухне котлеты». А он был сыт.

А по утрам, когда он собирался в лицей и мама знала, что допоздна его не увидит, она протягивала ему деньги и просила: «Пожалуйста, плати за себя». И он не знал, как сказать, что Киркин папа не разрешает ему платить, и деньги копились — он думал, что как-нибудь незаметно сунет их в мамину сумку.

Кирин отец говорил ему про деньги:

— Не бери в голову.

И он думал, что маме надо будет сказать: «Не бери в голову», но сказать так ей было немыслимо. Разве поняла бы она, как другие люди живут… Как можно жить…

Киркин отец иногда и Мишке казался совершенно непонятным, как инопланетянин. Он был высокого роста — не такой, как её мама, но всё равно он выделялся среди взрослых на улице. При этом у него были широкие плечи — настолько, что он выглядел бы очень плотным и даже грузным, несмотря на свой большой рост — если бы не это ощущение лёгкости, точно он готов был каждую секунду взлететь. От него во все стороны шло дружелюбие, и когда он говорил с тобой, казалось, что он тебе родня и любит он тебя бесконечно. И в то же время ты всегда чувствовал что-то тревожное, точно Киркин отец сейчас растворится в воздухе — только его ты и видел.

Вот он учит тебя, как нанизывать мясо на шампуры, чередуя его с луком и помидорами. У вас обоих руки в белом маринаде, и он говорит весело:

— Знаешь, как испортить шашлык? Купи самого лучшего мяса, замаринуй — а дальше доверь женщине.

Он подмигивает Мишке, у него блестят волосы — светлые, уложенные назад, не рассыпающиеся, если мотнуть головой. И зубы у него поблёскивают в свете костра. Мишка кивает на бутылку с чем-то пахучим и хочет спросить: «А когда надо этим поливать?»

Но Киркиного отца нет уже, только его смех слышится — он уже что-то девчонкам объясняет. А Кирка его не слушает, она здесь, возле Мишки сидит, глядит, как он выуживает из ведра холодные-прехолодные куски мяса. И Павлик Сорокин здесь, он улыбается Кирке и говорит:

— Мировецкий у тебя папка.

И Мишка думает, что за слово такое — «мировецкий» и почему вообще Павлик решил похвалить Кирке её отца, ведь и так ясно — больше таких отцов ни у кого нет. Может, Сорокин хочет, чтоб Кирка обратила на него внимание? С Мишкой дружит — а вдруг подружится с ним? Или он хочет хотя бы так, заискивающей улыбкой своей, отплатить за прогулку в выходной день и за шашлыки на шампурах, один шашлык на двоих. Одноклассники суетились, спрашивали друг у друга:

— Ты с кем ешь?

И кто-то кричал:

— У меня уже есть пара!

Только разобрались, только жевать стали — а Киркин папа вдруг объявляет, что здесь недалеко есть музей старинного быта. Кивает им: «Поглядим?» — заранее зная ответ. Все рады, что после шашлыков — ещё не домой, что они дальше вместе пойдут, небольшой толпой, и Крикин папа будет в середине смеяться, а каждый из них будет стараться с края толпы протиснуться ближе к нему, в середину — а то не слышно, что он рассказывает.

В музее Киркин отец походя щёлкал пальцем по маленькой белёной дверце с рельефными фигурками.

— Чугунная! — весело бросал Мишке.

А тому хотелось узнать, и для чего дверца, и что это на ней за дамы в пышных платьях и человек со шпагой.

— Это печная заслонка из гостиной, в господском доме, — без вопроса начала объяснять ему бабушка-служительница. — В гостиных танцевали…

Но Киркин отец и все ребята уже где-то в другом зале, а может, в третьем.

Мишка находит их на улице, Киркин отец кивает ему с улыбкой: «А, ты здесь?» И за улыбкой чувствуется лёгкая досада, что Мишку пришлось ждать. Все должны быть вместе, должны быть в хорошем настроении и улыбаться, чтобы не портить настроение другим. Надо держать лицо. Когда он сам улыбается тебе, невозможно в ответ не растянуть губы в улыбке, согласившись: «Да, да, нам вместе весело!»

— Почему он такой? — спрашивал Мишка у Кирки и не мог объяснить, какой.

Кирка то ли понимала его, то ли нет. Она пожимала плечами:

— Ну… У него своё дело. Он же отвечает за всех! Ему нельзя ничем заморачиваться, иначе с ума сойдёшь!

Мишка думал: а у его мамы разве нет дела? Отец и они четверо были её делом, а вовсе не та работа в Интернете, которую она то получала, то у неё перехватывали. Мишка однажды заглянул — а она исправляет опечатки в статье про какие-то «инъекции молодости». Он и не понял ничего. Но это была ерунда, главное — то, что сказала она отцу: «Я буду служить тебе вечно», — и, должно быть, она продолжает ему служить тем, что растит их четверых — Мишку, почти уже взрослого, Таньку, Владика и Сашку, родившуюся уже потом, после.

И Мишка всегда чувствовал, что у него есть отец. Умерший, да — но есть. Мишка всё чаще мысленно спорил с ним, брался доказывать ему: «Я уже кое-что могу, чего и ты не умел. Я делаю задачи из твоего институтского учебника. И на мне — наш лицейский сайт!»

Он соревновался со своим умершим отцом. И чувствовал, что раз ему хочется что-то доказать — значит, нет в нём той лёгкости и беззаботности, которой поражал его Киркин отец. А в собственном его отце лёгкости и подавно не было. Он был угрюмым оттого, что ему часто встречались плохие люди. Они хотели, чтобы он работал за копейки и делал, чего сам не должен, или, например, чтоб он терпел, если его в автобусе обзывали. Вечерами он жаловался маме на плохих людей и хвастался, как он защитил себя, что сказал в ответ. И мама разговаривала с ним долго, сколько он сам хотел, и забирала в себя всё произошедшее с ним за день. И от этого в ней тоже не чувствовалось лёгкости, подвижности, готовности в следующую секунду забыть, что было только что. И даже когда она вприпрыжку шла по улице, сразу было ясно, что она — прыгай-не прыгай — не взлетит.

Мама выходила к Мишке на кухню, уложив Сашку, а он сидел — ждал, когда чайник закипит.

Он возвращался поздно, и мама зевала:

— Мне надо с тобой поговорить. Только я со-о-онная…

Он морщился. А ей и впрямь нужно было с ним поговорить. Из лицея-интерната звонили, спрашивали у неё, не хочет ли Мишка поступить к ним. «У нас перед детьми открываются такие перспективы, что вам и не снились, — сказала ей напористая женщина. Мама сразу представила её: пышнотелую, с очень белой кожей, в румянах. — Зайдите на наш сайт, вы сами всё увидите!» — «Зайдём», — пообещала мама. Но женщине этого показалось недостаточно. «Подумайте, вам же самой будет полегче! Мальчик будет на полном обеспечении, вам ни за что платить не нужно», — стала убеждать маму она.