Над трепещущим светом лампад тихо потрескивает аура в перекосившихся голубоватых нимбах.

Бывшие зэки, гулаговские глаги, прочно оскобировавшиеся (выделившие себя (в(нутри) толпы фигур умолчания) многочисленными (но невидимыми) скобками), стоят, сдвинув брови и вытянув перед собою руки, плотной кучкой прямо у клироса. Недоверчиво наблюдают за каждым движением Архиепископа.

Тонкие, жёлтые свечки, словно трепещущие восклицательные знаки, мерцают в скобках их огромных ладоней, но губы молитвы не произносят.

После службы за иконостасом, возле каменной раки с мощами Св. Тезауруса выстраивается длинная очередь. Здесь толстый, доброкозненный диакон разливает поварёшкой в бидончики святую воду и густым басом деловито благословляет прихожанок. Закончив работу, он откидывает назад огромную голову и, размахивая сверкающей поварёшкой, неожиданно выворачивает наизнанку свой бас – затягивает тонким фальцетом ликующую акафистулу Св. Тезаурусу, написанную много лет назад знаменитым местным литургом.

В ночь под Вербное Воскресенье месяца в пустом Соборе встречаются Глагологос и четверо его помощников, Аттрибов, или их вместоимения.

Сначала, развесив органы слуха, несколько минут стоят потеряв дар речи, смотрят, куда глаза глядят, вслушиваясь, как Глагологос своей самой существенной частью, коренною морфемой, отдаёт себе отчёт. Говорит он медленно и с огромным напряжением. Перед каждой фразой внимательно слушает тишину, в которую должны войти его слова. Перед закрытыми глазами медленно проплывают в жёлтом потоке тысячи синих пружинок и головастиков.

Когда последняя судорога пробегает у него по душе, Аттрибы поднимают руки над головой и, взметафорив друг друга, долго и самозабвенно молятся во всех своих трёх лицах под колокольный глаговест. Изумрудным светом мерцают зазоры между их тремя лицами и наэлектризованным, намоленным воздухом. В словах появляется Божье.

Перед концом службы над органом раздвигается купологрудь Собора. Крест на её соске наклоняется к земле. С треском лопается плeзвонка, невидимая плёнка, натянутая на колокольный звон.

Сияющий кораблик с пятью вымолитвимишися душами на борту, распуская прозрачные паруса, поднимается сквозь плывущие над страною сны в небо – туда, где оно превращается сначала в небосклон, а потом в небосвод, – и, облепленный обрывками плезвонки и шелестом расстеленных крыльев, восходит к высокому центру Небесной Глаголандии.

С небосвода навстречу кораблику несутся в раскрытую купологрудь потоки животворящего дождя, и, как только первые капли касаются Глагологоса, она медленно закрывается.

Глагологос и Аттрибы, распластавшись, словно громадные чёрные птицы, засыпают прямо на каменном полу. Им снится Господь.

Тела их вплывают в чью-то огромную душу.

Сразу за Собором начинается Центральный Парк Словгорода.

Вдоль аллей, посыпанных жёлтым песком, аккуратно подстриженные газоны с голубой травой, кустарник мелких стихов, огороженный низким штакетником. (В почве Глаголандии содержится большое количество питательных элементов, которые веками образовывались от гниения неродившихся слов).

Из кустарника торчат простатуированные, воплощённые в виде татуированных мраморных статуй, вьющиеся лаокооны абракадабр, двуликие анусы, нежные ахинеи. Элегантно сгорбившиеся голые тела. Холёные белые ладони стыдливо прикрывают позеленевшую налобочную фигню аккуратно прилипших к причинным (и одновременно следственным!) местам фиговых листков.

Разгоняя облака над стыдливыми скульптурами, качают могучими кронами древние Азы, Буки, Вязы и Веди. По ночам корни их мерцают в голубой траве, подсвечивая изумрудным светом налобочную фигню поёживающихся от холода статуй.

У самого старого из деревьев (Перевёрнутого Аза) необычайно длинный ствол, который во время дождя превращается в сверкающий вертикальный ручей. Листьев Перевёрнутого Аза никто не видел. Согласно местной легенде, его невидимые корни на небосводе, а крона проросла глубоко в глаголандскую почву.

Весной в Парке, когда буйствует махровая сирень и что-то лепечут, лопочут бьющиеся в белой эпилепсии лепестки на ветках, обмотанных засохшими нитями дождя, здесь можно встретить элегантных словеласов, фланирующих в поисках новых знакомств, или пару выводов, идущих далеко, или ходячего анекдота с бородою до пояса. (Опытные вокабулы говорят, что у этих анекдотов только во лбу семь пядей, а в других местах – так и вовсе не счесть).

По жёлтым аллеям неторопливо гуляют целыми семействами степенные лексемы, демонстрируя свои пышные грамматические формы. Проходя мимо словеласов, они быстро закрывают глаза, словно невидимыми взглядорезками отрезая под корень липкие взгляды, протянутые к их телам.

В центре Парка, посредине круглой площади, известной в городе как Общее Место, стоит Кентафора, памятник-метафора в виде коньтекста и летящего на нём голого всадника без головы. Считается, что Кентафора олицетворяет, имперсонифицирует сдвоенную сущность несущейся неизвестно куда глаголандской истории. Каменные руки безголового уверенно скрещены на груди. Блестящее, покрытое патиной брюхо надорвано от смеха. Из паха всегда идёт пахучий пар. Тяжёлая капля солнца повисла на детодородном органе, уверенно торчащем из курчавой налобочной фигни.

На полированном цоколе памятника набрайлены объёмным, понятным и слепому, окаменевшим горельефотекстом 33 кирилличные буквы Двойной Троицы.

Перед Кентафорой на низеньких складных табуретках целыми днями сидят, выгнув свои длинные прозрачные ноги над пустыми бутылками, Инаковидящий Каллиграф, за небольшие деньги славянскою вязью вокаблучивающий теневые портреты огласованных вокабул, и знаменитый Культурист, вдохновенно пишущий маслом картины с предметами мёртвой культуры, культюрморты, которые он тут же раздаёт прохожим. На каждой из картин среди обрывков холстов и обломков драпированных в красное античных статуй огромное блюдо с окровавленной культуркультёй – культёй, обрубком современной простатуированной глаголандской культуры.

Оба они в широких бархатных блузах. Головы срезаны пополам плоскими чёрными беретами. Вдоль сжатых, извилистых губ Культуриста бегает вприпрыжку маленький тик. Там, где он наталкивается на уголки рта, образуется пена, и голубая слюна танцующей ниточкой света стекает в жилистую шею. Широкие дужки чёрных очков веером распластаны на висках.

Собравшаяся вокруг Каллиграфа и Культуриста толпа восхищённо следит за их работой и что-то твердит в Одно Слово, всегда стоящее за спиной Культуриста. Одно Слово, не меняясь в лице, ласково улыбается самому себе и не обращает на них внимания.

В средние века на Общем Месте находился фаллической формы позорный столб. К нему для всеобщего обозрения привязывали осуждённых преступниц, предварительно содрав с них все одежды и выбрив волосы на голове и внизу живота.

Немного поодаль от Общего Места вечный огонь, принявший форму качающегося от ветра, несгорающего куста. Пламя его состоит из всех семи цветов – от багрово-красного, стелющегося по земле, до фиолетово-синего, сливающегося с небизной над Кентафорой. Иногда языки пламени на минуту застывают, превращаясь в слово на незнакомом языке, но потом снова начинают свой бесконечный танец.

Правоверные глаголиане верят, что раз в году над неопалимым кустом появляются огненные ступени великой Целестницы, лестницы без перил, ведущей вертикально через узкий туннель в небосводе на Другую Сторону в Небесную Глаголандию. Повитая искрами Св. Грамматика, откинув голову, неторопливо поднимается из огня по Целестнице, рассыпает пригоршни светящихся, серебристых букв в красное крошево крашеных глаголандских крыш и во всей своей славе возносится над страной.